— Ты не виновата, — наконец произносит мама. — Я такого не говорила, но…

— Но, по твоим словам, Ист все-таки виноват, хотя не пил ни капли? Знаешь, кто был пьян? Тот водитель, который врезался в нас, вот кто! Вот кто во всем виноват!

— Да, но!..

— И вот что еще я тебе скажу: я устала держаться ради тебя! У меня больше нет сил! Такое чувство, что я должна двигаться дальше, иначе все развалится. Думаешь, мне не хочется проваляться весь день в кровати, Нининой кровати? Или на диване перед телевизором? Я не могу себе этого позволить — из-за тебя. — Лео думает об отце и его новой жене, об их важной новости и мягко округлившемся животе Стефани. — Мы все только и ходим вокруг тебя и оберегаем твои чувства, и нам приходится двигаться дальше, всем, кроме тебя!

— Лео, ты не обязана…

— Знаешь что? — не унимается Лео. Много позже, будучи уже взрослой, лежа в другой постели, в другом доме и даже в другом городе, она вспомнит этот момент и съежится от стыда. Воспоминание заставит ее просыпаться среди ночи и мучиться бессонницей до утра, будет с шипением виться вокруг ее уха: Помнишь, что ты сказала в тот вечер своей матери? Оно так въелось в кожу, что стыд растекся внутри, пустил глубокие корни и цепью привязал взрослое «я» Лео к Лео-подростку без какой бы то ни было надежды разорвать эти оковы и начать все с чистого листа. — Думаю, ты злишься на Нину за то, что она умерла, — бросает Лео, и мама изумленно шарахается. — Ты злишься, потому что умерла она, а не я!

Этот миг застывает в комнате, словно фото, навеки отпечатлевшееся в памяти. Лео видит, как светится праздничная иллюминация на крыше соседского дома, как Денвер, сидя на своей подстилке и склонив голову набок, встревоженно смотрит на них с мамой; звезда на макушке елки накренилась влево и выглядит так, точно со дня на день свалится, но посреди всего этого — мамино лицо, бледное, изумленное, окаменевшее. Господи, да лучше бы Лео ее ударила.

Прежде чем мама успевает открыть рот, Лео мчится наверх и, хлопнув дверью, скрывается в комнате. Теперь ей неуютно даже здесь, словно даже комната знает, какое Лео чудовище, какая ужасная дочь и никчемная сестра. Лео тянется к выключателю, но затем решает не зажигать свет и будто бы наказывает себя темнотой.

Лео долго лежит на кровати — мама давно выключила телевизор и ушла к себе, Денвер, тщетно поскребшись в ее дверь, уплелся по коридору в комнату Нины, тоже погруженную во мрак, а Лео все лежит. Экран телефона вспыхивает несколько раз, но Лео его игнорирует. Она лежит в позе эмбриона и не понимает, как вообще могла наговорить маме такое. В самом дальнем и темном уголке разума гнездится вопрос: это все правда?

Проснувшись, Лео обнаруживает себя в куртке и вчерашнем наряде. Ей жарко, душно, все давит и жмет. Не включая света, Лео стягивает с себя все шмотки и переодевается в спортивные штаны и старый отцовский лонгслив с полустершейся надписью «УКЛА»[11]. Она открывает дверь — ее встречает тишина дома, опустевшего во всех отношениях, — и идет по коридору к маминой спальне.

Мама спит, свернувшись калачиком на дальней половине кровати. Одна рука обхватывает талию, точно мама сама себя обнимает во сне.

— Мам? — шепотом зовет Лео, хоть и понятия не имеет, что должна сказать и, главное, как. Мама лежит неподвижно, и только ее грудная клетка поднимается и опускается в такт дыханию. Лео не знает, слышит ли ее мама, и все же делает еще одну попытку: — Мама?

Ответа нет. Лео прислоняется к дверному косяку. Сердце раздирает такая сильная боль, что иногда от этого становится даже страшно, но страшнее всего иное: сознавать, какую боль ты можешь причинить другому человеку.

13 декабря, 22:34. 118 дней после аварии

— Лео, садись в машину! — уговаривает Ист.

Лео продолжает идти. На улице холодно, и не только из-за зимы, но и из-за тумана, наползающего с побережья, а еще потому, что на Лео нет куртки, однако она лишь крепче обхватывает себя руками и бредет дальше. Хмельная муть выветрилась, оставив после себя острые осколки, — они больно колют Лео при каждом шаге, напоминая о том, что она наговорила и наделала.

— Лео! — Кай вылез в проем пассажирского окна и машет ей, держась за крышу. Ист едет медленно, вровень с Лео, поэтому безопасности Кая ничто не угрожает, но ей жутковато видеть его снаружи автомобиля.

— Я пешком дойду, — сообщает она.

— Холодно же, — возражает Ист. На темной улице ни души, однако он все равно крутит головой, поглядывая то на Лео, то на дорогу.

Лео знает, что он готовится увидеть: вспышку фар, слепящий свет, блеск битого стекла.

— Я в порядке, — отрезает она.

— Да ладно, брось.

— Тебе поцапаться не с кем? — срывается Лео. Она страшно зла на Иста, и ей все равно, вправе ли она вообще злиться на парня своей погибшей сестры. У неё возникает желание схватить Иста за шкирку прямо через окно и трясти так, чтобы у него клацали зубы и глаза вылезли из орбит, пока ему не станет так же больно, как ей, и он не поймет, каково это.

Ссадина на щеке Иста выглядит хуже, чем полчаса назад, когда Лео уходила с вечеринки. Какого черта ее это заботит? Могла бы вообще не замечать.

— Понимаю, ты сердишься, — обращается к ней Ист. Кай все так же сидит на окне и с серьезным видом кивает, как будто понимает чувства Лео. Была бы у меня сейчас в руке вторая банка пива, думает она, и ее моментально обжигает стыдом. Кай здесь точно ни при чем. — Но, сама знаешь, не могу же я тебя тут бросить.

Да, Лео это знает. Она резко разворачивается. На лице Кая мелькает облегчение, однако Ист смотрит на нее с жалостью.

— Где Дилан? — задает вопрос Лео.

Кай жестом показывает назад:

— Софи в конце концов пришла, и он остался.