все это, она обнаруживает столь же кардинальный недостаток, как и математика вавилонян, лишенная дедуктивного доказательства: вавилонские астрономы не проявляли никакого интереса к тому, каково же реальное, а не видимое движение тел по небосводу и как они в действительности расположены друг по отношению к другу. Греческие астрономы, начиная с Анаксимандра, были в первую очередь озабочены созданием геометрической, модели, которая отражала бы истинную структуру космоса и объясняла видимое движение небесных тел. Вавилонская же астрономия была принципиально агеометрична: представления о небесной и земной сферах, о круговых равномерных движениях планет, равно и как любые другие объяснительные модели были ей совершенно несвойственны{145}.

Вавилоняне, умели предсказывать лунные затмения, но отнюдь не пытались узнать их причину. Стремясь как можно точнее рассчитать появление планет в нескольких фиксированных точках, они располагали их в таком порядке, который никак не отражал их подлинное положение в пространстве, например: Юпитер — Венера — Сатурн — Меркурий — Марс. Даже в эллинистическое время, когда вавилонская астрономия обогатилась сложными математическими методами, она ни на шаг не продвинулась в познании истинного строения Солнечной системы. Само стремление к этому оставалось ей чуждым.

Можно ли, назвать эту астрономию научной? Только в том случае, если мы станем на позиции конвенционализма, считающего научные теории удобным средством для расчетов и предсказаний, но никак не способом отыскания истины. С этой точки. зрения научная астрономия— это «математическое описание небесных явлений, способное предоставить числовые предсказания, проверяемые с помощью наблюдения»{146}. Может быть, вавилонским астрономам и была бы близка эта идея, но греческая, равно как и европейская, наука стояла совсем на другой позиции. Ее сформулировал еще Анаксагор: «Явления — облик невидимых; вещей» (59 В 21а). Их изучение позволяет проникнуть в суть скрытых закономерностей, которым подчинена природа. Точность расчетов считалась вещью чрезвычайно важной, но едва ли главной{147}. Очень показательно, например, что система Птолемея давала почти ту же точность расчетов, что и система Коперника. Во всяком случае, Коперник настаивай на центральном положении Солнца не ради точности предсказаний. Он был глубоко убежден, что такова истинная геометрия Вселенной, и это убеждение разделяли с ним Галилей и Кеплер. В наше время подавляющее большинство астрономических теорий, вероятно, также претендует на нечто большее, чем просто математическое описание явлений.

Глубокие различия между вавилонской и греческой астрономией были ясны уже грекам. Теой Смирнский, опираясь, вероятно, на кого-то из профессиональных астрономов, отмечал, что. вавилоняне, «не прибегая к изучению природы явлений, сами сделали несовершенными свои методы, так как эти вещи [небесные явления] надлежит рассматривать и с точки зрения их подлинной природы, что и пытались делать занимавшиеся астрономией греки» (*хр.,Р. 117).

Если учитывать эти различия, и помнить все то, что говорилось выше о трудности контактов в области математики, то очень незначительное число вавилонских заимствований в раннегреческой астрономии вовсе не покажется удивительным{148}. Фактически с VI по IV в. до н. э. нам известны лишь три таких примера, о которых можно говорить с уверенностью, причем ни один из них не касается пифагорейцев.

Первый пример — это знаменитое предсказание Фалесом солнечного затмения 585 г. до н. э: О нем упоминал Геродот (I. 74), а еще раньше — младший современник Фалеса — Ксенофан (Д. Л. I, 23). Сама идея предсказания солнечного затмения — явно вавилонского происхождения, и долгое время считалось, что Фалесу были доступны данные, позволившие ему рассчитать дату затмения для данной области. Впоследствии же выяснилось, что такими методами вавилонская астрономия не обладала. Остается, правда, еще одна возможность: предположить, что Фалес каким-то образом узнал о вавилонском «саросе» — 18-летнем цикле лунных затмений — и смело применил его для определения даты следующего солнечного затмения (предшествующее затмение в районе, близком к Греции, было 3 в 603 г. до н..э.){149}.

Только благодаря счастливой случайности Аатмение было видно в Ионии. Удачное предсказание укрепило славу знаменитого мудреца и могло бы стать образцом для подражания. Могло, но не стало. Греческая астрономия в лице Анаксимандра выбрала совсем иной путь: развитие кинематической модели, объясняющей движение небесных тел. Успех Фалеса, возможно, способствовал дальнейшему изучению периодичности небесных явлений, но сама по себе вавилонская схема в VI–III вв. до н. э. больше не использовалась.

У Геродота мы находим сообщение о том, что греки узнали от вавилонян о гномоне, полисе и разделении дня на 12 частей (II, 109). Правда, сейчас принято считать, что греки восприняли разделение дня не у вавилонян, а у египтян, которые, знал и его еще во II тыс. до н. э. Есть и другая возможность: греки разделили день по аналогии с делением года на 12 месяцев, и в этом не обязательно видеть чье-либо влияние{150}.

Гномон, о котором пишет Геродот — это солнечные часы, бывшие в ту пору одним из немногих астрономических инструментов. Гномон представлял собой простой стержень, перпендикулярный подставке с нанесенными на ней делениями. Задолго до греков гномон использовали и египтяне, и вавилоняне, поэтому трудно сказать, откуда и когда именно он пришел в Грецию. Нельзя исключать и возможность самостоятельного изобретения этого нехитрого инструмента. Согласно традиций, Анаксимандр первым установил гномон, указывающий дни, равноденствия и солнцестояния (12 А 1,4). Но наблюдения за солнечной, тенью велись еще до Анаксимандра. Об этом говорит, например, известная, задача Фалеса, об определении высоты пирамиды по длине ее тени, равно как и приписываемое ему сочинение «О солнцестоянии и равноденствии» (11 А 4).

Полос представлял собой более сложный вариант гномона, в котором тень указателя падала на вогнутую поверхность полусферы с нанесенными на нее концентрическими линиями, обозначавшими движение Солнца. Сама форма этого инструмента подразумевает сложившиеся представления о небесной сфере, которых у вавилонян не было{151}.

Наконец, третий пример — это названия планет, зафиксированные впервые в платоновском «Тимее» (38 d) и в «Послезаконии» (986 е — 987 а). До этого у греков планеты не имели имен, за исключением Венеры, которую называли Утренней и Вечерней звездой. Поскольку Венера видна на небосклоне сразу же после захода Солнца, а затем перед его восходом, греки считали, что это две разных звезды, пока не отождествили их с одной Венерой. Новые названия планет — «звезда Гермеса, Афродиты, Ареса, Зевса и Кроноса, сохраняющиеся в своем латинском варианте по сей день, представляют собой полную аналогию вавилонским{152}. Например, Афродите соответствовала богиня Иштар, Зевсу — главный вавилонский бог Мардук, и т. д. По сообщению ученика Платона Филиппа Опунтского, когда Платон был уже стариком, Академию посетил некий человек из Халдеи. Вполне вероятно,