и видела войну, но «ни черта не знает о ней». Он кричал о том, что «снайперы — это боги войны», что снайперская засада, это самое страшное, что может случится с человеком на войне и что даже танковая броня не может спасти от меткого выстрела.

К моему удивлению, мама молчала. Она молчала даже когда отец грохнул кулаком по столу и заявил, что «снайперов одинаково ненавидели и свои, и чужие» и что именно снайперы довели искусство войны до совершенства.

— Но этот человек все-таки смог… — отец оборвал свою последнюю фразу.

Это были чужие, холодные слова, которые были сказаны совсем ни к месту. Я тогда воспринял их именно так.

— Знаешь, Коля, а ведь ты не автоматчик, — сказала мама.

Она всегда умела находить очень неожиданные слова.

— Ты — пулеметчик, потому что слов у тебя много, но вдруг зубы почему-то заклинило, — пояснила мама. — Врал твой друг, понимаешь?.. Врал. А теперь иди-ка охладись на веранде, вояка, а я пока со стола уберу.

Отец безропотно встал и вышел. Мама убрала со стола. У нее было хмурое лицо, и я вдруг с удивлением заметил какую-то обиду и на ее лице. Примерно такую же, как и у отца — обиду и недоумение.

Мы были на кухне вдвоем. Тикали ходики. В окно светило густое, приземленное солнце. Мама сердито гремела посудой в раковине.

Она вдруг громко и возмущенно сказала:

— Нет, я все понимаю, — война и все такое прочее — но врать-то зачем?!..

Я осторожно сказал:

— А может быть, он не врал?

Мама оглянулась и посмотрела на меня так, словно я только что вошел на кухню.

— Еще один герой-автоматчик нашелся! — пренебрежительно сказала она.

Мама передернула плечами и отвернулась. Даже со спины она была похожа на гордую королеву. После того, как посуда сердито громыхнула десяток раз, мама вдруг сказала странные слова, которые я запомнил на всю свою жизнь:

— Будь моя воля, взяла бы я этих героев, да ремнем по ж…. за их придумки!

Я смутился… Но вдруг понял, что физическая боль умирает с солдатом на поле боя, но есть еще другая боль, которая остается на долгие годы с его близкими. Она — почти бессмертна, потому что сопровождает человека долгие-долгие годы.

Время тянулось бесконечно долго. Я не мог уйти, чтобы заняться своими делами. Я не совсем понимал, чего же я жду…

— Сволочь какая, а?! — снова возмутилась мама и вдруг всхлипнула. — Врать-то врал, конечно, но все равно за живое задел… Зачем?!

Мама все-таки пожалела незнакомую немку и ее сына. Да, она видела войну, она видела все, что принесла война, и от этого было еще больнее. Ведь там, в далеком Кёнигсберге, в апреле 1945 года, немцы стреляли в русских не за тем, чтобы только ранить. Та Великая Война никогда не была игрой в войну. Там не было места сказкам. И все мы отлично понимали, что русский снайпер все-таки убил мальчишку в немецкой форме. За ту секунду, во время которой снайпер решает жить человеку или нет, он может рассмотреть только его экипировку и положение тела, но не лицо человека. И даже если он рассмотрит это лицо у снайпера просто нет времени на гражданскую жалость…

Прошел год, и как-то раз, на рыбалке, отец спросил меня:

— Ты дядю Костю помнишь?

Я спросил, какого дядю Костю?

— Ну, того… Снайпера, — отец долго раскуривал притухнувшую папиросу, не отрывая взгляда от поплавков. — В мае умер… Война догнала. Его то ли тупой осколок, то ли камень в Германии задел. В общем, опухоль в районе позвоночника образовалась. И слишком близко к кости, неоперабельный вариант, что ли?.. Год назад рана ожила, и врачи ничего не смогли сделать.

Я не знал, что ответить.

Отец продолжил:

— Может быть, он потому и про немецкого мальчишку и его мать придумал?.. Ну, понял, что смерть пришла, а потому и мальчишку пожалел. Мол, жаль, что… Понятно, в общем, что жаль. Молодой ведь совсем парнишка был. А медальон Костя, наверное, уже с убитого снял, — отец вздохнул.

Ему было тяжело говорить, и он с трудом находил нужные слова. Чувствовалось, что они не устраивают его… Слова казались слишком обыденными, простыми и совсем не глубокими.

— Жаль его…

— Кого? Дядю Костю?

— Всех… И даже тех гадов в Кёнигсберге. Словно бессмыслица какая-то творилась. А с другой стороны, ну, как иначе-то?!.. — отец сплюнул окурок папиросы в воду и ругнулся. — Я не знаю. Это война, в общем… С одной стороны ты, вроде как должен быть сильным, а с другой… — долгая пауза. — А с другой в чем эта сила?..

Я никогда не страдал от недостатка воображения и перед моим мысленным взором вдруг предстали спины автоматчиков, идущих в атаку.

«Как горсть гороха бросали…».

Среди них — мой отец. Сзади солдат взрываются мины, а впереди строчат пулеметы. Автоматчикам нужно не только выйти из этой смертельной «вилки», но еще ворваться в окопы и уже там уничтожить бешено сопротивляющегося врага.

«Война, в общем…»

Каким нужно быть, чтобы выжить в таком аду? И если бы мой отец был старше всего на один год, то мне — мне, рожденному через много лет после войны — пришлось бы выживать вместе с ним. Осколки и пули догоняли не только тех, кто был на той Великой Войне.

— … Костя ведь толком и не рассказывал ничего, — продолжал отец. — Так, мелочи всякие и никогда о том, как стрелял, а главное, как… ну, это… как рассматривал через оптический прицел лица тех, в кого стрелял. Разве что, когда выпивал с нами… Только это все уже неправда была… Там даже дурак догадался бы, что неправда.

— Почему неправда? — спросил я.

Отец усмехнулся:

— Потому что слов таких нет. Твоя учительница говорит, что ты сочинения хорошо пишешь. Вот вырастешь и найдешь такие слова. А если не найдешь, тогда новые придумаешь… За нас придумаешь и за нас все расскажешь…

Прошло много-много лет…