нарезать ее тонкими ломтиками и запечь в виде открытого пирога, рецепт которого прочитала в субботней газете. Выходные выдались на редкость спокойные. В какой-то момент Киран по непонятной причине перестал со мной разговаривать и отвечать на мои вопросы, но я, против обыкновения, не особенно встревожилась и ушла в спальню читать. Наутро он был ласков и нежен, и я безразлично подумала, что совершенно не разбираюсь в перепадах его настроения.

В тот вечер я вернулась с работы усталой. Днем было необычно много встреч и деловых разговоров, вдобавок у меня разболелась спина, потому что я вечно сутулюсь за компьютером и замечаю это, только когда пора уходить и мышцы уже сводит намертво.

Я стояла перед мойкой, чувствуя, как в области крестца разливается ноющая боль, и неожиданно пришла в ярость. С какой стати я торчу тут в одиночестве и готовлю еду для другого человека? Меня одолела нестерпимая, наркоманская жажда купить замороженную пиццу и бутылку вина и не думать ни о ком, кроме себя.

С пугающим ожесточением я захотела, чтобы сегодняшний вечер был одним из тех пустых вечеров, которые я когда-то не ценила.

Самоотверженно делая то, о чем никто не просит, испытываешь какой-то особенный гнев, и пуще всего бессильный гнев вызывают домашние хлопоты. Во мне нарастало чувство, что кровь моя постепенно наполняется ядом.

С каждой срезанной полоской картофельной кожуры я проклинала и Кирана, и нашу квартиру, вполне при этом сознавая, что сама уговаривала, буквально умоляла на коленях о его милости, о том, чтобы поселиться с ним. Это я мечтала о домашнем уюте, умиротворяюще однообразном общем быте и спокойствии, которое снизойдет на меня, если ночами он будет спать подле меня.

Это я умоляла о том, чтобы торчать перед этой мойкой, умоляла об этой склизкой картофелине в моей руке.

Я услышала, как он вошел, говоря по телефону. Сбросил рюкзак, повесил пальто и прошел в спальню. Я перестала чистить картошку и напряженно прислушалась. Слов было не разобрать, но по особому тону я поняла, что он разговаривает с Фрейей.

Что это был за тон? Не то чтобы игривый. Будь он игривым, у меня хватило бы смелости взбунтоваться против их почти регулярных бесед.

Скорее, наоборот – опасливый, осторожный и сдержанный. И в то же время была в нем мягкость, с какой Киран изредка обращался ко мне, и кроткая робость, не свойственная ему, когда он говорил с галеристами, художниками, журналистами и друзьями.

Этот тон был божественен, он завораживал и причинял боль.

Сейчас, когда Киран обращался не ко мне, я могла оценить этот тон лучше, поскольку обычно наслаждалась каждой нотой, наделяла его особым значением, со страхом пыталась угадать, не сарказм ли это. Но сейчас я слышала лишь искренность и осознала вдруг, что Киран – это не только холодность и суровость. Я огорчилась, ведь это означало одно: никаких других чувств я у него просто не вызываю и холоден и суров он исключительно со мной.

Он старался поминать Фрейю не слишком часто, не подавал виду, что она по-прежнему много значит для него. Она была словно понижена до того же статуса, что и еще несколько его друзей из Дании, с которыми он общался раз в несколько месяцев. Вывести его из равновесия могли только новости о ее случайных связях. Она как бы невзначай упоминала, что переспала с кем-то из общих знакомых, или друзья Кирана со смехом рассказывали о ее очередном сомнительном похождении: то ее вышвырнули из клуба, застукав на коленях в мужском туалете, то она трахалась в парке с каким-то мужиком, а потом подтерлась и отправилась на следующее свидание.

Он изливал мне свою злость и недоумевал, почему она настолько не уважает себя, почему не может взять себя в руки. Я никогда не знала, что ответить, разрывалась между желанием присоединиться к его возмущению и ужасом от мысли, что он до сих пор к ней неравнодушен. Вдобавок меня поражало, что хотя она ведет эту грязную жизнь где-то на другом конце света, однако для него она по-прежнему вожделенна, тогда как я вот она, рядом, надежная и полезная, точно мойка.

Пока они разговаривали, я стояла замерев, и когда он тихо засмеялся над какими-то ее словами, вдавила острое лезвие ножа в подушечку большого пальца и быстро полоснула вниз. Я заливала кровью мокрый дуршлаг с очищенной картошкой, пока Киран не вышел из спальни. Я показала ему, что испортила ужин.

– Ничего страшного, – сказал он, усаживаясь с книгой. – Давай просто что-нибудь закажем.

Возмущенная, кипя от ярости, я развернулась к картошке, мечтая, чтобы он на меня разозлился.

10

Кирану не нравилось, когда я напивалась. Я всегда это знала и мирилась с этим так же, как с тем, что ему не нравятся яйца и современная художественная литература, – такой уж у него заскок. Во всяком случае, сперва это было неважно. С начала наших отношений и совместной жизни моя главная потребность состояла в стремлении угождать ему и ощущать себя любимой. Конечно, эта потребность была не единственной, но затмевала все остальные, так что когда я хотела выпить, а Киран нет, я вытесняла свое желание без особого труда и без особого разочарования.

Однажды ноябрьским вечером мы покупали продукты в «Лидле» возле нашего дома. Он не любил ходить со мной за продуктами, а когда все-таки выбирался, то лишь раздражал меня – человек, равнодушный к еде, не поможет выбрать лучший из нескольких видов латука, – но я все равно настаивала, чтобы он меня сопровождал.

– Иначе мне будет скучно, – говорила я, подразумевая: «Я хочу, чтобы тебе тоже было скучно».

Я не понимала, с какой стати ему все должно сходить с рук.

(Мне следует помнить, постоянно помнить, что он никогда, никогда, никогда ничего этого не хотел – это я его умоляла.)

Когда мы проходили по винному отделу, я отмечала в списке уже выбранные продукты на неделю и вдруг почувствовала непреодолимое желание выпить.

– Хочу взять вина к ужину, – сказала я. – Не хочешь пива или чего-нибудь еще?

Я не смотрела на него, изучала полки, чтобы он не смог взглядом заставить меня замолчать.

Для меня это было внове.

Я хотела, чтобы он объяснил мне свои мотивы.

– Нет, – сказал он удивленно и встревоженно, ведь предполагалось, что интерес к вину я проявляю лишь накануне выходных. – Сегодня среда, не нужно вино.

– Почему? – спросила я, продолжая стоять к нему спиной и ведя пальцем по этикеткам риохи.

– Потому что… это вредно, –