Стояла, уткнувшись лицом в шею Влада, вдыхала любимый запах, и понимала, что не смогу рассказать ему. Мама… дьявол, она ненормальная! И я ведь знала об этом, знала! Но, как самая последняя трусиха, боялась размотать клубок воспоминаний, догадываясь, что таится в глубине.

Со временем я поняла, почему Нику тяготила болезненная материнская любовь, а недавний мамин рассказ раскрыл мне глаза и на нелюбовь ее к сыну — странную, больную нелюбовь. И это, и то, что подтравливала нас, я готова была понять, хотя понять такое практически невозможно, но она ведь больна. Внимание хотела привлечь, боль свою облегчала, причиняя ее нам, пусть.

Но Ника… как так?

— Никогда не смогу забыть, — слова рвутся из меня, и с трудом удается сдержать самое главное. — Как она могла? Как?

— Не убивайся ты так. Не думай, — утешает Влад, и я отчетливо понимаю — не будь его сейчас рядом со мной, не появись он в моей жизни — была бы беда.

Именно поэтому я и не расскажу ему правду. Пусть он не питает нежности к своей матери, но, как мне кажется, в глубине души он любит ее, хотя сам не подозревает об этом. И тяжело будет узнать о том, что винит она его в смерти Вероники, которую сама и убила. Винит потому что так легче, потому что так больной разум подсказывает. Видела его рядом — нелюбимого сына, и твердила, как ополоумевшая…

… - Это он!

— Мама!

— Когда я вошла, Ника уже лежала на полу. Бездыханная лежала, — она плачем заходится. — Мальчишка рядом бродил, я же сто раз говорила, что видела его. Ненавидел он сестру, терпеть ее не мог, я еле дождалась, пока они с Женей уедут от меня. Противно рядом с выродком было находиться, так…

— Мама, ты неправду говоришь. Опомнись, прошу тебя, — взяла ее за руку, сжала ладонь со всей силы, причиняя отрезвляющую боль. — Мы услышали шаги, я подумала, что бездомные, и успела спрятаться. Ника была в порядке, а затем я твой голос услышала. Твой, мама! Как ты плакала, как винилась, а потом ушла. И тогда я увидела Нику, она уже мертвой была.

— Я… я рассердилась, что она из дома ушла. Сказала, чтобы дома сидела, а она сбежала. Я подозревала, что Ника сбегает, но она ведь маленькая, нельзя ей, и вот, — мамины глаза снова пеленой покрыты, и я понимаю, что она опять в бред впадает. Но ее бред честнее, чем трезвость ума, в которой она во всем Влада винит. — Раскричалась она, расплакалась, я лишь истерику остановить хотела. Встряхнуть, чтобы прекратила, чтобы снова послушной стала — этого я хотела. И… толкнула спиной в балку, а затем начали камни падать, и…

И она начала плакать, а затем сбежала. Бросила Нику — ту, которую любила без памяти, предпочла поверить в то, что ни в чем не повинный Влад виноват в смерти сестры, а не она сама. И целые сутки делала вид, что ни о чем не знала!

Как и я!

Неужели страх взрослой женщины может быть таким же всепоглощающим, как и страх шестилетней девочки? Или она и правда уже была настолько больна, что не ладила сама с собой?

Думаю, так и есть. Иначе бы дочь она не бросила.

Но это, именно это я простить не смогу никогда. Я на многое глаза закрывала: на странные таблетки, на вечные недомогания, на контроль, на смену моего имени. Предпочитала не видеть правду — жестокую и горькую, но сейчас это уже невозможно.

— Вера, что мне сделать? Не плачь, — Влад обнимает крепко, а я рыдаю, оплакиваю то, что осталось от моего детства — ничего, по сути, уже не осталось, лишь ложь, пестро разукрашенная для всех окружающих красками материнской любви.

И сейчас обида выплескивается из меня слезами, ведь я понимаю — не было той любви. Никогда не было, ни капли, ни тени этого чувства. Никто меня не любил: ни родная мать, ни отец, который так легко от нас отказался, ни приемная мать.

Только Влад у меня есть, только он удерживает на краю пропасти.

… — все сделаю, только успокойся. Не стоит она того, чтобы так убиваться.

— Поцелуй меня, — попросила с жаром, и подняла на Влада заплаканное лицо. — Поцелуй, и ни о чем не спрашивай. Просто будь со мной! И люби.