Влад, как и обещал, привез меня к маме, но в этот раз вместе со мной не пошел. Сидел в коридоре, и ждал меня, пока я оставалась с ней наедине.

Я сидела рядом, и с отчетливой горечью понимала — никакая клиника не поможет, никакая реабилитация. Мама умирает, и это неотвратимо. И, пожалуй, я знаю, в чем дело. Пора открыть глаза, и принять все так, как оно есть.

Мама травила Влада. Из любви ли, или из ненависти. Быть может, из тоски по Нике, но травила. А затем принялась за меня.

А заодно и за себя саму.

Если бы Вероника осталась жива, все было бы по-другому. Одна смерть столько жизней сломала, всего одна смерть, одна сломанная жизнь, а я ведь толком и не помню, что произошло. Лишь смутные образы-воспоминания, и картины, что память подбрасывает больше на бред сумасшедшего похожи.

Они нереальны.

Они не могут быть реальностью, иначе это не жизнь, а кошмар, и с таким жить нельзя. Невозможно.

… - Пришли, — прошептала Ника, когда мы зашли на старую конюшню, и выкрикнула: — Ау! Женщина в белом, выходи!

— Выходи на честный бой! — поддержала я, и рассмеялась от собственной смелости.

Ника поддержала, и мы весело закружились, поднимая пыль.

— Вер, у меня мало времени, мама в библиотеке сейчас. Я вырвалась ненадолго, пока ее нет, ты ведь понимаешь…

Вздохнула. Понимаю. Скоро домой. Вернее, это Ника пойдет домой, под бочок заботливой и приветливой мамы, а мне снова до ночи слоняться на улице.

— Везет, — уныло пробормотала, отчаянно завидуя подруге.

— Не понимаешь ты ничего, Верка. Мама — она… не знаю, странная она, на других мам не похожая. Мне ничего нельзя. Подруг только в дом можно приводить, гулять я вырываюсь редко, и если мама узнает — мне конец.

— Она переживает…

— Она ревнует. И злится. Даже в школу вон Влада автобус забирает, а меня мама сама возит, и до класса доводит. Я целыми днями около нее, как привязанная.

Скривилась от слов подруги, впервые злясь на нее. Сытый голодного не разумеет, и мне бы хоть крупицу той любви, в которой Ника купается всю жизнь. Еще и жалуется, глупая, счастья своего не понимает. Мамочка, видите ли, опекает ее… тьфу.

— Дура ты, Ника, — выкрикнула, не сдержавшись. — Мне бы такую маму, как у тебя.

— Сама дура. Ничего ты не знаешь!

— Что, плохая у тебя мама?

— Хорошая, — тихо ответила Ника, — но странная. Папа обычный, а мама странная. Ой, кажется, кто-то идет…

Первая мысль — бомжи. Любая заброшка для них — дом родной, и что я успела выучить за свою недолгую жизнь, так это то, что не все над малышней трясутся. И разное бывает, нехорошее.

— Прячемся, — пропищала Нике, и побежала за груду сваленных камней, в надежде на то, что подруга за мной побежит.

Но, к сожалению, Ника не побежала. Глупая, глупая девочка.

Я знала, что происходит что-то плохое, что-то страшное. Знала, что не стоит мне выходить, и лучше зажать уши ладонями, и сжаться самой, постараться стать незаметной, и может, тогда я спасусь.

Мы обе спасемся.

Не спаслись — ни Ника, ни я.

… — я наделала! Боже, что я наделала! Нет, нет, ты ведь жива? Вероника, ответь, ты живая? — услышала я, отняв ладони от ушей, и открыла глаза.

— Детка, я не хотела, я вытащу тебя, потерпи… зачем ты ушла из дома? Ты должна была сидеть дома! — снова взвизг полный отчаянья и злости, а затем топот.

И через пять минут, убедившись, что никого из посторонних в конюшне нет, я вышла из укрытия. Ноги затекли, и я, как старушка, проковыляла за гору камней, где, в окружении обломков, лежала подруга.

— Ника, — заревела я, и бухнулась на колени перед ней.

Она без сознания, не реагирует на мой плач, на мои крики. Густая кровь льется из раны, и она… мертва?

— Ника, — шепчу, как в бреду, и трясу подругу за худенькое тело. Тормошу в надежде, что она вскочит, и крикнет, что это шутка, и я как маленькая повелась на розыгрыш. — Вставай, Ника, хватит! Вставай!

Страшно, как же мне страшно. Страх — это змея, что в сердце пробирается, и ядом его отравляет, заставляет трястись, не думать, замерзать. Я не умела прогонять его — страх, он всегда жил во мне: я боялась темноты, пауков и мышей, боялась старого чучела, и жуткого старика-соседа, угрожавшего выпороть меня. Но сейчас я справилась, подавила страх, и попыталась поверить, что я способна на все.

Что я спасу Нику. Что справлюсь.

Села рядом, и начала снимать с нее небольшие обломки, упавшие с потолка конюшни, невольно сожалея об испорченной одежде — дорогой и красивой. Да и синяки останутся, точно знаю, я однажды навернулась с дерева, так задница, на которую шлепнулась, месяц болела.

— Ника, ну пожалуйста, — захныкала, и, превозмогая себя, прикоснулась к ее шее, пытаясь поймать дыхание.

Которого не было.

Нет, с этим страхом справиться невозможно. Я здесь совсем одна, мне дико, мне жутко, и Ника не может умереть. Она же совсем недавно жива была, как так-то? Это старики умирают, а не дети, это ведь неправильно!

— Ника, — заплакала, и начала трясти ее, не сдерживаясь. Села на живот подруги, и хлестала ее по щекам, тормошила за шею, за плечи, щипала.