Я спросил Мишель, были ли у нее проблемы с психикой.

– Их нет как минимум уже год, – ответила она.

Она рассказала об истории своих проблем, подчеркнув при этом, что больше их нет. Записав ее ответ, я заметил:

– Значит, у вас не было никаких проблем с психикой по крайней мере год.

И замолчал. Открытое признание того, что проблемы остались в прошлом, должно было, как я надеялся, облегчить разговор о них. Потом я задал вопрос, и она рассказала подробности:

– Я приняла несколько таблеток. Это было глупо. Это ничего не значило, да и в любом случае с тех пор прошло много времени… Это не имеет отношения к делу.

Мы оба знали, что под фразой «приняла несколько таблеток» она имела в виду передозировку. Полагаю, она надеялась, что на этом разговор о передозировке закончится, но мне нужно было узнать больше.

– Я не хочу на этом зацикливаться… – начал я. По ее опущенному взгляду и тому, как она теребит ремешок сумочки, было понятно, что ей не по себе. – Но прежде чем мы двинемся дальше, – я дал ей понять, что мы скоро перейдем к другой теме, чтобы подтолкнуть ее быстрее закончить с этой, – помогите мне разобраться, почему вы решили принять эти таблетки.

– Тогда мне было нелегко. Маленькие дети. Я хотела учиться, но не могла. Пит постоянно пропадал на работе. Я чувствовала, что тону в этих проблемах. Они меня доконали. У меня было постоянное чувство… нервное… как будто вот-вот случится нечто ужасное, но я не знала, что именно.

Люди часто преувеличивают влияние ситуации и преуменьшают собственные склонности для объяснения своих негативных поступков. Напротив, мы, как правило, менее милосердны в оценке поведения других людей. Мы скорее обвиним их в своих несчастьях, чем признаем роль внешних факторов.

У Мишель могли быть и другие причины представить передозировку как нетипичную реакцию на необычное стечение обстоятельств. Родители, борющиеся за возвращение своих детей, могут бояться, что демонстрация собственной уязвимости будет использована против них. Описывая тяжелый период в жизни как нечто нехарактерное, они отделяют от него свое нынешнее «я». Мне следовало дать ей понять, что я не отвергаю роль обстоятельств, а потом попробую разобраться, что́ ее реакция на эти события говорит о ней самой.

– Итак, правильно ли я понял, что в то время стресс у вас вызвали следующие факторы: забота о маленьких детях, невозможность учиться и то, что ваш муж много работал. Все верно?

Она кивнула, и тогда я спросил:

– Как вы думаете, почему, испытывая такое давление, вы приняли те таблетки?

– Мне хотелось, чтобы все это прекратилось. Я не могла сдвинуться с мертвой точки… Мне не хотелось просыпаться…

– Что вы хотели прекратить?

– То, что я чувствовала… Страх.

Психиатры, оценивающие состояние человека, принявшего слишком большую дозу лекарств, должны выяснить намерения пациента непосредственно перед приемом таблеток или в момент их приема. Наша задача – определить, намеревался он покончить с жизнью или нет. Существует даже шкала, позволяющая оценить суицидальные намерения. Но может сложиться неверное впечатление, будто можно определить намерение человека покончить с собой, получив «моментальный снимок» его умонастроения непосредственно перед приемом таблеток.

Субъективный опыт так не работает. Слово «намерение» относится к цели действия, ожидаемой со стороны того, кто это действие совершает. В тот момент, когда пациент готов причинить себе вред, он редко имеет кристально ясную цель. Он чаще блуждает в мешанине неоформленных мыслей и непонятных чувств. Конкретное и зафиксированное намерение – это исключение, но мы все равно просим пациентов попытаться рассказать о нем.

Отсутствие четкого намерения – это не то же самое, что отсутствие причины. Причину можно обнаружить в тех словах, которые выбрала Мишель. Она сказала, что не может избавиться от страха. Она находилась в состоянии, которое мы называем «ловушкой-провокацией».

Чтобы понять это состояние ума, обратимся к естественной реакции человека на признаки угрозы. Готовность к нападению или бегству от угрозы была важнейшим рефлексом в ранней истории homo sapiens, кочевавших по степи. В любой момент на них мог напасть опасный хищник или другие люди, соперничающие за пищу, территорию или женщин. Это состояние готовности к угрозе переживается по-разному в зависимости от реакции. Готовность к противостоянию угрозе ощущается как гнев. Подготовка к бегству вызывает субъективное состояние тревоги. В любом случае эти чувства проходят, как только угрозу удается нейтрализовать или предотвратить. Такого рода реакция – «бей или беги» – сохранилась, несмотря на резкое изменение среды обитания и образа жизни. В современном мире мало что представляет непосредственную угрозу для жизни. Тем не менее мы ощущаем экзистенциальную угрозу.

Мишель чувствовала себя так, будто тонет, тяготы жизни тянули ее на дно. Ее мозг сработал так, как должен был в ответ на угрозу, вызвав тревогу и страх. Проблема заключалась в том, что это была не кратковременная угроза, на которую рассчитана наша реакция «бей или беги». Из этого положения не было выхода. Не имея никаких возможностей для устранения угрозы, Мишель оставалась в состоянии готовности, в эмоциональном возбуждении. Вскоре это стало невыносимым, и эмоции необходимо было каким-то образом выплеснуть. Для некоторых людей, включая Мишель, обращение негативных эмоций на себя остается единственным доступным вариантом. Чтобы отразить экспрессивную функцию суицидального поведения, профессор Марк Уильямс из Оксфордского университета придумал выражение «крик боли».

Я напомнил Мишель, как она говорила о невозможности реализовать свое желание учиться. Мне хотелось узнать причину, но я не стал спрашивать напрямую.

– Можете рассказать побольше о том периоде?

– Я не извлекла пользы из своего образования. Так и не получила никакой профессии, хотя совсем не глупа… Пит не был… – она замешкалась, словно раздумывая, как лучше это сформулировать, – не был особенно рад. Он видел письмо из колледжа.

Письмо пришло в ответ на ее запрос о курсе для взрослых по детской психологии.

Я начал задумываться, не было ли это чем-то большим, нежели просто неспособность видеть пути отхода. Может быть, у нее действительно не было выхода?

– Вы уже говорили с ним о колледже?

– Не совсем. Возможно, упомянула вскользь, но он четко дал понять, что не одобряет эту затею. В чем-то он прав. Тогда было неподходящее время, чтобы думать о себе. Это было эгоистично с моей стороны.

– Он сказал, почему не хочет, чтобы вы начали учиться?

– Он всегда переживал, что у меня могут быть другие мужчины. Это понятно – у него была тяжелая жизнь, но я делала все, о чем он попросит. Всегда говорила ему, куда иду и с кем. Не слишком веселая жизнь.

– Да уж, это тяжело… И что случилось, когда он увидел тот имейл?

– Он просто взорвался, – тут же выдала она, а потом добавила уже более обдуманно: – Скажем так – он был не слишком рад.

Я решил, что настал момент, когда я могу спросить о домашнем насилии. Мне следовало соблюдать осторожность и не утверждать, что насилие имело место, но если оно случалось, то формулировка вопросов и выбор правильного момента для них имели решающее значение. Неправильный или небрежно сформулированный вопрос может спровоцировать отрицание. Тогда возможность будет упущена. Даже если бы она заговорила о домашнем насилии, после первоначального отрицания она стала бы еще более отстраненной.

Я вспомнил, как она говорила о Пите. Похоже, она склонна преуменьшать его неблагоразумное поведение. Мишель изменила обычное направление атрибутивной предвзятости – убедила себя в том, что Пит вполне естественно реагирует на сложные обстоятельства, в то время как она ведет себя неправильно. Независимо от того, опрашиваю я жертву или преступника, обезличенные вопросы часто помогают собеседнику более откровенно говорить о насилии.

– Это перешло в физическое воздействие? – спросил я, намеренно прибегнув к словам «это» вместо «он» и «физическое воздействие» вместо «побои».

– Он был так рассержен, что размахнулся и попал мне по подбородку.

– Ого! Такое случалось раньше?

– Не могу сказать, что не случалось… Обычно все было нормально, но если у него был тяжелый день, я ходила по тонкому льду.

– Вы когда-либо обращались к врачам после побоев?

– Да, когда я сломала руку. Он с силой меня толкнул, я упала через подлокотник дивана и отлетела в камин. В больнице я сказала, что это произошло случайно.

Теперь Мишель переступила черту. Чтобы выдать такие подробности об агрессии Пита, ей пришлось подавить свои рефлексии. Затем она продолжила уже свободнее. Почти без наводящих вопросов она рассказала, насколько его поведение было грубым и оскорбительным. Будто по привычке, она по-прежнему пыталась его оправдать. Но теперь это было иначе, поскольку больше не мешало ей говорить о том, как Пит с ней обращался. Она также более откровенно рассказывала, как справлялась с ситуацией.