Шрифт:
Закладка:
Солидные бюджеты на функционирование камер в городской среде объясняются нашим стремлением к безопасности. Наверное, здорово, если камеры помогают быстро раскрывать преступления. Вроде как добропорядочным гражданам бояться нечего. Вместе с тем для современной системы видеонаблюдения мало фиксировать совершенные преступления. С помощью нейросетей камера может выявлять ДТП, пожары, пробки, животных, мусор. Нейросети сами могут собирать данные со всех камер города и отыскивать в толпе нужных людей. И, самое главное, с помощью интеллектуальной системы видеонаблюдения можно сразу же анализировать поведение граждан на улице или в метро, прогнозируя его развитие. Новые технические возможности расширили фокус внимания: теперь под него подпадают будущие преступления. Камеры способны идентифицировать подозрительное поведение: например, бесцельное шатание по улице или в метро.
Будут ли какие-то границы у нашего желания предотвращать преступления? Этот вопрос некоторые визионеры задавали себе еще задолго до появления Интернета. Провидцы в рассказе Филиппа К. Дика «Особое мнение»[76] тоже предсказывали будущие преступления для отдела полиции Прекрайм, но их предсказания дали лишь иллюзию безопасности.
Бентамовская идея о связи перевоспитания с тем, что поведение человека должно быть видимым, нашла еще одну техническую интерпретацию. В Пекине рядом со светофорами встречаются большие экраны, на которых транслируются фотографии водителей и пешеходов, нарушивших ПДД.
Для Фуко паноптикон Бентама – провозвестник новой формы жизнедеятельности власти, пришедшей на смену средневековой. Во время чумы жителей запирали в домах, запрещая выходить на улицу, и ежедневно проверяли их присутствие и состояние, заставляя по требованию подходить к окну и показываться инспектору. С точки зрения Фуко, цель средневековой организации власти – выстоять перед внешним вызовом, пытаясь ограничить его воздействие. Цели власти, организованной по паноптической схеме, иные: укрепление социальных связей, повышение нравственности, развитие здравоохранения, иными словами, проникновение во все новые сферы общественной жизни.
Паноптическая схема может быть внедрена в любую сферу общества: образование, медицину, производство, систему правосудия и наказания. Цели благие. Вопрос заключается в том, будет ли жизнь граждан безопаснее, лучше и счастливее в обществе, где каждый будет под постоянным контролем со стороны власти (ну или, по крайней мере, под угрозой осуществления этого контроля в любой момент времени)?
Глава 7. Граф Толстой и князь Кропоткин: анархисты против государства
Часть 1. Лев Толстой. Жизнь гения, жизнь с гением
Лев Толстой знаком читателю, как никто другой из авторов. При жизни получивший признание, неоспоримо талантливый писатель, классик русской литературы, и наконец, предмет любви и ненависти молодого поколения. В Интернете его дневниковые записи растащили на цитаты: «Целый вечер шелопутничал»[77], «Наелся сладостей. Засиделся. Лгал»[78].
Кажется, будто Толстой был умудренным старцем всегда, но последнюю часть «Войны и мира» Лев Николаевич закончил, когда ему было немного за сорок. Спустя несколько лет его настигнет настоящий личностный кризис. Ни состоявшаяся карьера, ни дом – полная чаша не спасли Толстого от стойкого ощущения потери смысла жизни.
Зачем жить, если жизнь имеет конец? Все очки за маленькие и большие достижения смерть обнулит. Толстой спрашивает себя, может ли писательство быть призванием. Каждый большой художник творит высказывания, и нередко они противоречат друг другу; так не должны ли мы отказать писателям в миссионерской роли? Еще меньше похожи на призвание корыстолюбие и накопительство, даже во имя семейного благополучия: просто потому что перед лицом смерти непонятно, какой высшей цели подчинен сверхбольшой достаток.
Толстой перебирает другие цели, которым готов был служить: саморазвитие, общественный прогресс, но все они оказываются однобокими и неоднозначными: «Прежде чем заняться самарским имением, воспитанием сына, писанием книги, надо знать, зачем я это буду делать. <…> “Ну хорошо, у тебя будет 6000 десятин в Самарской губернии, 300 голов лошадей, а потом?..” И я совершенно опешивал и не знал, что думать дальше. Или, начиная думать о том, как я воспитаю детей, я говорил себе: “Зачем?” Или, рассуждая о том, как народ может достигнуть благосостояния, я вдруг говорил себе: “А мне что за дело?” Или, думая о той славе, которую приобретут мне мои сочинения, я говорил себе: “Ну хорошо, ты будешь славнее Гоголя, Пушкина, Шекспира, Мольера, всех писателей в мире, – ну и что ж!”»[79]. В конце концов, Лев Толстой обратился к философии, но, по его собственному признанию, ни одна философская система не дала удовлетворяющего ответа на навязчивое тревожащее «ну и что?». Так начался философский путь Толстого.
Идеи Толстого имели поклонников и последователей в Европе, Японии, Индии, но профессиональное философское сообщество в России их не приняло и обрушилось с резкой критикой на Льва Николаевича. Вдвойне странным кажется утверждение журналиста «Вестника Европы» о том, что на самом деле там публицистика Толстого расходилась огромными тиражами и была, по его свидетельству, «чуть ли не в три раза популярнее, чем в самой России»[80]…
В 1891 году Толстой отказывается от авторских прав на произведения, выпущенные после 1881 года. Любимая жена Софья, отношения с которой переживали разные времена, с трудом переносит эту новость: решение, принятое в одиночку (возможно, с настояния издателя и соратника Владимира Черткова!), посягает на благополучие их семьи, ведь они не смогут получать деньги с проданных экземпляров! Софья была не только женщиной и матерью 13 детей Толстого, во многом она была его правой рукой: вела дела имений, занималась продажей книг, переписывала тексты начисто по несколько раз, отдавала их в набор, обсуждала правки, чтобы обходить цензуру. Когда в 1891 году в России начался голод и Толстой собирал пожертвования, Софья писала обращения в газеты[81], помогала в организации благотворительных столовых и жертвовала деньги.
Дневники Софьи Толстой красноречивы:
«Гению надо создать мирную, веселую, удобную обстановку, гения надо накормить, умыть, одеть, надо переписать его произведения бессчетное число раз, надо его любить, не дать поводов к ревности, чтоб он был спокоен, надо вскормить и воспитать бесчисленных детей, которых гений родит, но с которыми ему возиться и скучно и нет времени, так как ему надо общаться с Эпиктетами, Сократами, Буддами и т. п. и надо самому стремиться быть ими»[82].
Вероятно, после сорока лет совместной жизни с гением она чувствовала себя порядком уставшей и слишком мирской для
