Эрнст Цермело в январе 1913 года на съезде международного математического общества впервые формулирует теорию игр – с примером из шахмат. «В конечных играх с нулевой суммой[1] для двух игроков (например, в шахматах) либо существует доминантная стратегия для одного из игроков, который может выиграть независимо от стратегии второго, либо такой стратегии нет». Потрясающая фраза. Хорошо, что Шлиффен, великий стратег доминирования, только что умер. И что это такое – игра с нулевой суммой для двух игроков, кроме шахмат? Дуэль? А любовь?

Молодой венгерской танцовщице Ромоле де Пульски двадцать три года, у нее очень светлые волосы, она очень красива, у нее светлая кожа и голубые глаза оттенка севрского фарфора. Этой зимой в Будапеште она увлеклась «Русским балетом» Дягилева, особенно великим двадцатичетырехлетним Нижинским в его эпохальной роли в «Послеполуденном отдыхе фавна». Когда труппа знаменитого импресарио Дягилева отправилась из Будапешта в Вену, она просто поехала с ними. Ромола сразу поняла, что ее очень интересует русский балет вообще и Нижинский в особенности. В Вене она под каким-то предлогом добилась встречи с Дягилевым, в пустом зале гостиницы «Бристоль». Она делала вид, что хочет устроиться в балет. Но на самом деле она хотела получить роль партнерши Нижинского. Дягилев сразу почуял неладное, он оберегал своего экзотического любовника, хотя и чувствовал себя в безопасности из-за его гомосексуальности; он полагал, что они с Нижинским – настоящая игра с нулевой суммой для двух игроков. Несмотря на подозрения Дягилева, Ромоле де Пульски быстро удалось стать официальным членом труппы – она задействовала все свои связи. Одним из этапов турне был Лондон. Вечерами танцоры выступают в «Ковент Гарден» с «Петрушкой» и «Послеполуденным отдыхом фавна», а по утрам готовят настоящую революцию. Они репетируют архаичный, доисторический сюжет Стравинского – «Весну священную», для которой Нижинский пытается создать хореографию под звуки холодного дождя в январском Лондоне. И каждый день терпит неудачу. Непонятно, где у Стравинского заканчивается одна фаза и начинается следующая – настолько изломанная и переплетенная музыка. Нижинский уже готов капитулировать перед гениальностью Стравинского. Раз за разом он прерывает репетиции и впадает в истерику. Ромола де Пульски заботливо накидывает ему на плечи теплый плед, чтобы он не простудился.

Эгон Шиле не может отвести от нее глаз. Он снова и снова пишет Валли, полностью обнаженную или хотя бы с открытыми гениталиями. Но ее глаза неизменно остаются безучастными, такими бесстыдно современными. Вечером 8 января Эгон Шиле опять сидит в своей мастерской на Хитцингер Хауптштрассе, 101, в Вене, там у него всегда сидели две или три натурщицы, которые старались забыть о своих проблемах, потягивались, поправляли одежду, Шиле не уделял им особого внимания, а сам сидел у мольберта, как затаившийся тигр, готовый к прыжку всегда, когда чуял интересный мотив. И вдруг он кричал «стоп!» в большой и натопленной комнате, и натурщица должна была застыть, а он рисовал ее быстрыми штрихами. Когда было нужно, он макал кисть в акварельные краски, добавлял немного красного, немного синего. У Валли он любил писать подвязку чулок, губы, пах – тем же безумным светящимся оттенком оранжевого, которым он иногда писал ее волосы. Этот резкий, светлый красноватый оттенок напоминает кровь. В этот день, 8 января 1913 года, Шиле снова не сводит глаз с Валли Нойциль, он так увлечен ею, что заставляет ее (или она сама себя заставляет) написать собственную декларацию о независимости. И вот она, полуобнаженная, склоняется над Эгоном Шиле и записывает в его священном этюднике такую фразу: «Настоящим подтверждаю, что я не влюблена ни в кого на свете. Валли». И он, испытывающий тяжкое облегчение, не понимает, рисовать ее теперь или любить.

В городе Уинстон-Сейлем, Северная Каролина, создана торговая марка «Кэмел». Это первая марка сигарет, которые выпускаются в пачках по двадцать штук. То есть в 1913 году для табачной промышленности начался XX век. А вот на логотипе сигарет «Кэмел» с 1913 года фигурирует, к сожалению, вовсе не верблюд, как можно было бы подумать, а дромадер, конкретно – Старый Джо из цирка Барнума и Бэйли. Барнум и Бэйли в январе 1913 года гастролировали в Уинстоне, а Ричард Джошуа Рейнольдс, вместо того чтобы придумывать логотип, пошел с детьми в цирк. А вечером на его холсте дромадер превратился в «Верблюда». Секретный вклад детей в мировую историю дизайна, часть первая.

А кто же те две девочки, что изображены на седьмой странице этой книги? Которые с таким любопытством, так смело смотрят на мир, но при этом как будто предчувствуют то, что их ждет? «И расцвести перед гибелью», пишет Готфрид Бенн как раз в те дни, когда была снята эта фотография. На ней Лотта и Эдельтруда, дочери фотографа Генриха Кюна, который запечатлел их в 1913 году в цвете на «автохроме» собственного изобретения. «Запечатлел», какое хорошее старомодное слово. В случае Кюна оно хорошо подходит, он много экспериментировал – с камерой, с отпечатками, и одним из первых получил цветные световые отпечатки. Это были фотографии мягкие, но не слащавые, как он сам говорил. Как кадры из «Бабьего лета» Адальберта Штифтера. Он раз за разом ставил своих детей перед камерой в красной, синей и бирюзовой одежде, как маленький актерский ансамбль.

И это была революция, которую совершил фотомастер (еще одно прекрасное старомодное слово!) Кюн на склонах, окружавших его дом под Инсбруком, на Рихард-Вагнер-штрассе, 6, потому что он впервые совместил фотографический взгляд на мир с естественным человеческим восприятием этого мира. Ведь никто не видит мир черно-белым – но в 1913 году все были вынуждены мириться с черно-белой фотографией, с портретами, фотографиями в газетах, репродукциями картин, кинофильмами. Лотта, родившаяся в 1904 году, и Эдельтруда, родившаяся в 1897-м, не знали, что были знаменосцами этой маленькой революции в ментальной истории человечества (секретный вклад детей в мировую историю фотографии, часть первая). Они были просто детьми. Они просто гуляли под гигантским каштаном в саду, карабкались по лугам на склонах, смотрели через забор вниз, на широкую долину. Они играли с няней Мэри Варнер, которая появилась у них после смерти мамы, и в какой-то момент заметили, что отец начал фотографировать няню так же часто, как их самих. И они почувствовали, что это любовь. Это хороший жизненный опыт. Кстати, в книге «1913. Лето целого века» упоминается та самая Мэри Варнер, которая бегает с той же самой Эдельтрудой по цветущим лугам Тироля,