— Память — ненадежная вещь, — кивнул Шарур и подумал, что Ирмитти и в самом деле мог забыть. Помолчал, а потом добавил: — Я и сам иногда забываю. — Это было неправдой, но покупателя следовало утешить. Он поднял глиняную табличку. — Для того и ведутся записи. Глина не забывает. Она все помнит.

Пока он говорил, ему пришла в голову мысль: а не окажется ли письменное дело наделенным еще большей силой, чем кузнечное? Молитвы, призывы, заклинания... все состоит из слов. А слова пишутся на глине, они остаются на табличках такими же, как произнесённые. А значит, человек может владеть сколь угодно большим количеством слов, таким большим, что даже Шарур с его емкой и точной памятью не в состоянии запомнить. Если не это основа для силы, тогда что?

Мысли Ирмитти текли другим путем. С недовольным выражением он сказал:

— Призрак моей прабабушки говорит, что в ее время и во времена ее отца только некоторые жрецы царапали на глине. Памяти человека хватало на всю жизнь и без посторонней помощи, а таблички могут кусаться, как змеи, и в конце концов сделают человека лжецом.

— Уважаемый Ирмитти, я же не принимаю вас за лжеца, а только за человека, который забыл сумму договора, — сказал Шарур. — Однако у нас есть способ вспомнить, в отличие от вашей бабушки.

— Тогда жизнь была проще, — вздохнул Ирмитти. — И лучше, как по мне. Не хочу обидеть вас и вашу семью, но стоит ли нам иметь в городе так много бронзы? Кузнецы производят из бронзы ножи и мечи, а мы ими убиваем друг друга. Моему прадеду для этого вполне хватало деревянного серпа с каменной накладкой. Зачем вообще кому-то нужен бронзовый инструмент, если за нужными компонентами приходится отправляться на край света?

— Возможно, вы правы, — терпеливо ответил Шарур с легким поклоном. Никогда не оскорблять покупателя — первое правило торговца. Правда, сам Шарур так не думал. Просто Ирмитти боится новых вещей, они его возбуждают. Шарур мог бы рассказать ему обо всех интересных, полезных и красивых вещах из металла, обо всем том, чего не сделаешь из дерева и камня.

Поворчав еще немного, Ирмитти ушел. Эрешгун оторвался от подсчетов и сказал:

— Ты прекрасно справился, сынок. Хуже дурака только дурак, который не догадывается о том, что он — дурак.

— Могло быть еще хуже, — покачал головой Шарур. — Некоторые ухитряются забывать даже то, что они нам вообще задолжали, а не то, сколько должны. Тогда приходится людям лугала им напоминать.

— Да, да, ты прав, — покивал Эрешгун. — Но вот что интересно. Когда он говорил о серпе с каменной накладкой, он же не подумал, откуда взялся камень. Не из земли Кудурру, точно. Здесь, в Междуречье, есть вода, грязь и то, что на этом растет. Камень привозили купцы, как сегодня мы привозим руду. Но он об этом знать не знает, да и знать не хочет.

— Если он хочет, чтобы все было так, как во времена его прабабушки… — Тупшарру махнул рукой и не закончил фразу. С некоторых пор Энгибил правил городом по собственному усмотрению. Говорить об этом не стоило. Бог может слушать. И если услышит, накажет болтуна по-своему, но в любом случае, мало не покажется. Сейчас-то правят лугалы, но он ведь может их убрать и сам взяться за дела правления. А это никак не на руку их семье; слишком много они выиграли от изменений, произошедших за последние пару поколений.

Конечно, Энгибилу ничего не стоит подслушать и мысли Тупшарру. Если бог захочет, он запросто может проникнуть в разум человека и покопаться там, как Шарур копался в корзине с табличками. Только зачем Энгибилу прислушиваться к мыслям Тупшарру? Вроде незачем, но это не значит, что он этого не делал.

Шарур снял с пояса амулет, которым отогнал демона лихорадки. Он прикрыл глаза Энгибила на амулете большими пальцами, символически скрывая от бога то, что происходило в этом доме. Его отец и брат повторили этот жест. Похоже, они нервничали. Они же не знали наверняка, способны ли чары отвлечь божество, или их жест никак на нем не скажется. Впрочем, они и знать не хотели. Просто делали, как заведено.

— Порой я чувствую себя муравьем среди других муравьев, бегущих по стене, — сказал Эрешгун. — Это мы думаем, что создаем нечто прекрасное и грандиозное. Но однажды совсем другая кухонная рабыня заметит, что мы там ползаем, и раздавит нас рукой или веником смахнет.

— Может, и так, — раздумчиво ответил Шарур, — да только мы муравьи, умеющие работать с медью и оловом. — Как и его брат, говорил он осторожно. Конечно, металл лучше камня, во всяком случае, для изготовления оружия. Но он же не говорил, и даже не думал о битве с богами. — Мы муравьи, которые записывают дорогу к финикам в кладовой. Даже если кухонная рабыня нас раздавит, наши братья будут знать, как туда попасть.

— И все-таки мы все еще муравьи, — вздохнул Эрешгун. — Хорошо бы об этом не забывать.

За поздним ужином голодный муравей Шарур ел саранчу. Повариха, рабыня, взятая в плен из ближайшего города Имхурсаг, поджарила их с кориандром и чесноком и подала на деревянных шампурах вместе с тонкими листами ячменного хлеба, луком, дынями и финиками, обжаренными в кунжутном масле.

Мать Шарура, Бецилим, была сегодня не в духе. Когда другая рабыня внесла еще один поднос с нарезанным луком и дынями и поставила его на табурет, она заворчала:

— На ужин должны были быть бобы. Я три раза говорила ей положить бобы в кастрюлю, но она, конечно, опять забыла.

— Хочешь, я ее выпорю, — предложил Эрешгун. — Может, тогда запомнит?

— Если бы от этого был толк, я бы так и сказала, — ответила Бецилим. — Но беда в том, что она просто дура. Правда, не ленивая.

— Матушка, она же не слышит своего бога, — сказал Шарур. — Их Энимхурсаг сам правит своим городом. У него нет лугала, у него нет энси. Он постоянно наблюдает за всеми своими людьми.

— Только не в Гибиле! — вмешалась в разговор младшая сестра Шарура Нанадират.

— Ты права. Здесь не может, — сказал Шарур. Теперь он