Донна Олимпия с радостью видела приближение выборов с обычной их борьбой, в которой представлялся широкий простор для её продажности и корыстолюбия: в приближающемся соборе она предвидела золотую жатву.

Памфилио посреди многочисленных сделок со своей совестью оставался верен только одному чувству, которым была непоколебимая преданность иезуитам и их выгодам; пожалуй, только ещё одно чувство могло сравниться с этим по своей силе и искренности — глубокая непреходящая ненависть к французам, врагам того ордена, которому он был предан не на живот, а на смерть.

Монсеньор намекнул графине, что собор для избрания нового папы будет, вероятно, в первых числах декабря, и в это предположение, основанное на квиринальских слухах, он гораздо более верил, чем в непогрешимость папы, земное назначение которого прерывалось смертью.

Когда слух о том, что жизнь папы в опасности, распространился между членами святейшей коллегии, нужно было видеть те многочисленные и внезапные превращения, которые совершились между монсеньорами. Все стали набожны, усердны к молитве, чисты и милосердны; самые развратные казались самыми непорочными; некоторые, известные своим грубым высокомерием и дерзкой надменностью, чтобы привлечь к себе толпу, становились любезны, благосклонны и кротки. С приближением собора всё римское духовенство начинало походить на собрание святых. Донна Олимпия очень метко называла это состояние lа portiera del pontificato — преддверием первосвященства.

Многие играли другую комедию — одни, обладая действительными познаниями, старались скрыть их, чтобы не возбуждать против себя остальных членов коллегии, которая была слишком большим врагом просвещения, чтобы очень любить науку; другие, напротив, хвастались учёностью, которой не обладали, наслаждаясь похвалами невежд, пытающихся этим показать, будто бы тоже что-нибудь знают.

Тогда говорили: Nеlla corte di Roma, quell о mostra di sapper tutto sa niente, chi finge di saper nulla sa il tutto — кто думает, что знает всё, — ничего не знает; кто притворяется, что ничего не знает, — знает всё.

Затем наступал длинный ряд притворств и мошеннических проделок, которыми старались привлечь на свою сторону выгоды голосования; каждый выставлял на всеобщее обозрение несуществующие немощи, одни казались согбенными от старости, другие жаловались на страдания, которых вовсе не ощущали; все подражали нищим, старающимся разжалобить прохожих зрелищем притворных страданий.

А между тем происки и партии образовались во всех слоях римского населения. Партии не пренебрегали даже самым незначительным влиянием низшего сословия и привлекали его к себе, пытаясь вырвать друг у друга папский престол.

Казалось, что в этом торжественном случае к донне Олимпии вернулось всё усердие, сила и жар её молодых лет.

Она желала папу, который, повинуясь традициям трёх предыдущих царствований, продолжал бы восстановление иезуитского ордена и унижение французского либерализма. Усилия её не касались политики и религии, она стремилась лишь к тому, чтобы устранить всё, что было противно её личным выгодам. Она не упускала ничего, что могло бы служить успеху. Отдавшись вся таинственному выбору, который занимал её мысли, она старалась открыть широкую дорогу своему избраннику.

С коварством, ей одной свойственным, она изучала планы каждого кардинала, а о том, к которому стремились все её мысли, отзывалась почти без всякой похвалы, но зато она знала, что следовало говорить о нём тем, благосклонностью кого хотела овладеть. Каждый день был занят у неё многочисленными визитами, и повсюду она приобретала множество союзников. Среди этих хлопот застал её однажды громкий звон главного колокола в Капитолии, возвещавший Риму о кончине верховного первосвященника. 30 ноября 1830 года Пий VII испустил дух в Квиринальском дворце; после того как внутренности по обычаю были вынуты из тела и, заключённые в урну, перенесены в церковь святых Викентия и Анастасия, бренные останки были выставлены в Паулинской часовне того же дворца.

Тотчас после того, как верховный глава отдал Богу душу, кардинал-камерлинг, управляющий Церковной областью и заведующий юстицией, отправился в Ватикан и Квиринал и вступил в обладание ими от имени апостольской палаты. В знак траура он был одет в платье лилового цвета; секретари палаты сопровождали его, все в чёрном, никому из прочих кардиналов не дозволялось присутствовать при этой церемонии.

Камерлинг составил подробную опись всех вещей, находящихся в обоих дворцах, и затем разослал караулы ко всем городским заставам, в замок святого Ангела и на все городские почты.

После этого он выехал в парадном экипаже, предшествуемый начальником папской гвардии, отряд швейцарцев, обыкновенно сопровождающий папу, составлял его конвой.

Колокольный звон с высот Капитолия возвещал Риму не только смерть папы, но также и то, что для охранения общественного спокойствия были уже приняты все надлежащие меры.

При входе во внутренние покои папы кардинал-камерлинг трижды громко произнёс его имя, не то, которое было им принято в первосвященстве, а то, которым он был крещён, Франциск! Франциск! Франциск! Войдя затем в кабинет Его Святейшества, он разбил церковную печать и рыбачий перстень, для того чтобы во время междуцарствия нельзя было утверждать грамот.

В рыбачьем перстне, который папа носит обыкновенно на безымянном пальце левой руки, оправлен камень с изображением святого Петра, держащего в руках закинутую в воду удочку.

На церковной печати вырезаны образа святых апостолов Петра и Павла с крестом и бюст папы. Эту печать папе подносит сенат; стоит она около двухсот экю.

Потом, в присутствии канцлера и важнейших чиновников государственной канцелярии, камерлинг убрал изображение покойного папы с печати, которой скреплялись буллы, самая же печать, так же как и собственный клейнод папы с девизом, заимствованным из Священного писания, были сохранены.

Так как местом погребения пап должна быть непременно церковь Святого Петра, то сюда всегда и переносят останки тех, которые умерли в Монтекавале, Квиринале или в других дворцах. Эта церемония совершается всегда с мрачным великолепием.

Из Квиринала процессия двинулась вечером при свете факелов. Тело, облачённое в красную мантию с епитрахилью на груди, лежало на открытой колеснице, напоказ всему народу, собравшемуся вокруг, чтобы на него взглянуть. Около самого тела толпа прелатов, монсеньоров, священников и монахов ехала верхом на лошадях, покрытых чёрными попонами. Отряды лёгкой кавалерии и кирасир сопровождали процессию, всё шествие замыкалось артиллерией.

Тело папы три дня было выставлено в церкви Святого Петра. Громадный катафалк, поставленный в часовне Святых Таинств, возвышался за решёткой и издалека был виден народу; тело располагалось таким образом, что ноги, обутые в папские туфли, были просунуты сквозь решётку, для того чтобы народ мог к ним прикладываться. Куланус, оставивший нам записки о двух соборах, бывших после Александра VIII и Иннокентия XII, рассказывает, что он, проникнув вслед за герцогом и герцогиней Невер через потайную дверь в часовню, где стояло тело Иннокентия