Шрифт:
Закладка:
Снаружи завывал ветер. В углу вагона, куда мы притащили Квансока, Хавон опять плакал. Я сидел и думал: вообще-то по характеру я не похож ни на кого из них: не такой скрытный и грубый, как Тучхан, не такой общительный, как Квансок, и не такой трусливый, как Хавон, – и теперь мне было все равно, как сложатся наши отношения в дальнейшем, как не было и никакого плана на будущее. Только когда я видел это детское выражение на лице Хавона, у меня сжималось сердце, однако я всякий раз старался отвести взгляд. Мне было не понятно, почему я часто чувствовал вину перед Хавоном, почему должен нести за него ответственность, и это все больше меня раздражало. Мне казалось, что и Квансок, и Тучхан чувствовали что-то подобное, но только не ко мне. Наши отношения охладели в сравнении с тем временем, когда мы только начинали жить вместе. Хотя, может, это и в порядке вещей, ведь прошло уже два месяца.
Что меня толкнуло пойти к Квансоку? Подойдя к нему, я испытал двойственное чувство: с одной стороны, я почувствовал отвращение к себе, а с другой – какую-то даже гордость за то, что не бросил его. Мне было все равно, умрет Квансок или нет, главное – я не оставил его в беде. И когда я вернусь на родину (если только вернусь), мне не будет за себя стыдно. Хавон стоял неподалеку, засунув руки в карманы, и всхлипывал. Я поднял Квансока на спину. Поездом ему отрезало левую руку. Хавон, подавляя рыдания, помог мне нести его, поддерживая Квансока сзади. Так мы вернулись в вагон.
Когда Квансок пришел в себя, его голос был на удивление спокойным, он спросил:
– Где мы? Куда пошел Тучхан?
Недолго думая, я ответил:
– Он пошел в больницу.
– В больницу? Как же я буду жить без руки? Тучхан скоро придет?
Тяжело дыша, Квансок зашевелился, словно пытаясь подняться:
– Давайте обязательно вместе вернемся домой. Мне кажется, что Тучхан меня неправильно понял. Мне надо с ним поговорить. А вы обо мне что думаете? Что я сделал не так? Вы будете обо мне заботиться? Правда, ведь будете?
К утру Квансок умер. Шапка с него сползла, левой щекой он прижимался к полу вагона, губы были очень бледными. Его худое лицо еще больше осунулось. В уголках глаз еще не высохли слезинки, везде была запекшаяся кровь. Хавон достал платок и вытер ему подбородок, а потом мы просто пошли на работу.
Тучхан завтракал, сидя на корточках. Поев, он рукой вытер губы и закурил. Сощурившись, он зажал сигарету в уголке рта и глубоко затянулся. Его усталые большие глаза смотрели куда-то далеко в небо.
Когда мы пришли на работу, один престарелый рабочий вдруг спросил Тучхана:
– А почему одного не хватает? Ну того, который все время болтает. Куда он делся?
– Он теперь в хорошем месте.
– Что, устроился на работу в хорошее место?
Тучхан в ответ промолчал.
– Куда, в американскую военную часть, что ли?
Снова молчание.
– Ну тогда хорошо. А ты не пойдешь туда?
Тучхан вдруг повернул голову, но, когда его взгляд встретился с моим, он отвернулся и стал смотреть в сторону моря на маяк. Рабочий, попыхивая трубкой, снова спросил:
– Так куда устроился? На арсенал?
Тучхан опять не ответил. Рабочий, не дождавшись ответа, выбил из трубки табак, постучав по бетонному полу, и пошел на свое место.
Вечером, закончив работу, мы вышли на причал. Тучхана не было. Хавон подошел ко мне и дернул меня за штанину. Я обернулся и увидел Тучхана, который куда-то шел по узкой дороге, слегка пошатываясь от усталости. Мы с Хавоном переглянулись. Когда Хавон снова захныкал, я просто отвернулся.
Мы открыли двери в вагон, но мне не хотелось заходить внутрь. Хавон вошел первым.
– Кажется, он спит.
В полутемном вагоне Хавон, как обычно державший руки в карманах, казался мне непомерно большим. Он еще не понял, что Квансок мертв. И тут я не выдержал: слезы потекли по моим щекам. Когда я попытался вытереть эти непрошеные слезы, Хавон непонимающе посмотрел на меня, а сообразив, тоже заплакал.
– Почему ты плачешь? Если ты не будешь, я тоже не буду, – сказал Хавон, заливаясь слезами. – Давай не будем плакать, прошу тебя, не плачь!
Хавон еле-еле пытался сдержать слезы. Я сел на пол. Мне было так горько, так обидно за нашу жизнь, так жалко себя и Хавона, даже больше, чем мертвого Квансока.
Вечером все вокруг покрыл молочно-белый туман. Мы взяли лопату и кирку, которую нам одолжили в небогатом доме поблизости. Тело Квансока мы замотали в соломенную циновку. Хавон все не переставал плакать. Было уже совсем поздно, когда мы отправились в путь. Мы шли, петляя между неплотно стоящих вагонов, и Хавон сказал:
– Сегодня довольно тепло.
– Да, – согласился я.
– Отправился ли рефрижератор номер пятнадцать?
– Да, вчера как раз отплыл. Там была такая вкусная клубника!
– Это правда.
Какое-то время мы шли молча, потом он сказал:
– Давай будем иногда останавливаться, чтобы передохнуть?
– Тебе тяжело?
– Да нет.
– Тогда почему?
– Просто я сильно вспотел.
На обратном пути Хавон неожиданно сказал:
– Я думал, что Тучхан добрый, а он, оказывается, совсем не такой. Кто так поступает?
Хавон кашлянул и снова посмотрел на меня, ожидая ответа.
На следующий день, вечером, когда солнце уже заходило, Тучхан неожиданно вернулся в наш вагон. В вагоне было тихо, все молчали.
Я был скорее рад этому. Все-таки лучше, когда нас больше, а не наоборот. Но Хавон снова украдкой стукнул меня по ноге. Я сначала не понял, но спустя какое-то время догадался, что он хочет бросить Тучхана и уйти куда-нибудь со мной вдвоем. Я сделал вид, будто ничего не понял. Хавон продолжал дергать меня за штанину.
Было уже довольно поздно, но Тучхан еще не спал. Он сидел, прислонившись к стене вагона, и курил сигареты одну за другой. Каждый раз, когда он втягивал дым, огонек на конце сигареты загорался, освещая лицо Тучхана, увеличивая его в темноте. Его огромные зрачки непрерывно двигались, иногда он глубоко вздыхал, порой откашливался, открывал дверь вагона и сплевывал. Конечно, невозможно было уснуть, но почему-то и дышать было трудно.
Спустя некоторое время Тучхан грубо спросил:
– Ты спишь?
Я сделал вид, что сплю. А Хавон, стараясь сдержать плач, тихонько всхлипывал. Ударяясь о стены вагона, шумел только
