…Хорошо, что он женщин боится. Он о них и думать не станет в ближайшие годы. Ничего в них не понимает, в этих существах, да и не видал их почти совсем. Была тут одна учительница с Самсоновой поляны, та, которая ему голову забила стишками. Влюбилась в парня, как сумасшедшая, а он ни черта не понимал. Волосы у нее были – чистое золото… Сама не здешняя, а оттуда, из долины. Дальше – больше, совсем голову потеряла, так и бегала за ним, бесстыдница. И что же, по-вашему, этот мальчишка выдумал, когда понял, что делается? Перепугался хуже зайца! Схватил одеяла, ружье и удрал в самую глушь, в леса. Целый месяц я его не видел. Потом он как-то прокрался домой ночью, а на рассвете опять удрал. На письма ее и смотреть не хотел. «Сожги ты их», – говорит. Ну я, конечно, все сжег. Два раза она приезжала к нам верхом, – это с самой Самсоновой поляны! До чего мне ее жаль было, бедняжку! По лицу было видно, истосковалась она по мальчишке. А через три месяца бросила школу и уехала к себе на родину. И только тогда малый совсем вернулся ко мне сюда, домой.

Да, многих хороших боксеров сгубили женщины. Но с ним этого не случится. Он краснеет, как девчонка, стоит только какой-нибудь молоденькой мигнуть ему разок-другой или просто посмотреть попристальней. А на него все так и заглядываются. Зато когда он дерется – ох, как он дерется, боже ты мой! В нем ирландская кровь закипает, дикая кровь, так и бросается ему в кулаки! И не то чтобы он терял выдержку. Как бы не так! У меня даже в молодости такого хладнокровия не бывало. Боюсь, что только от вспыльчивости со мной и случались всякие несчастья. Но он, как льдина! Лед, а под ним огонь. Будто электрический провод под током в холодильнике.

Стюбнер совсем задремал, но проснулся от бормотания старика. Сквозь сон он стал слушать, что тот говорит:

– Да, я сделал из него настоящего человека, клянусь богом! У него и кулаки настоящие, и ноги крепкие, и глаз отличный. Я-то знаю бокс. И от времени не отстаю, слежу за всеми новшествами! Говоришь, низкая стойка? Ясно, знает, – он все стили знает, все приемы, как экономить силу: никогда не сдвинется на два дюйма, если можно на полтора. Захочет – прыгнет, как кенгуру. А ближний бой! Сам увидишь, погоди! Лучше, чем на дальней дистанции, а ведь он наверняка потягался бы с Питером Джексоном[1] и превзошел бы Корбетта[2] в самом его расцвете. Говорю тебе: я его всему научил, нет такого трюка, чтобы он не знал; но он ушел еще дальше. Он в боксе просто гений. А здесь, в горах, у него было на ком себя испытать – силачей тут сколько угодно! Я его обучил всем тонкостям, а они показали, что значит драться. Думаешь, они с ним стеснялись или деликатничали? Так стиснут в клинче, так швырнут в схватке, что впору дикому медведю или бешеному быку. А он с ними играет. Ты слышишь? Играет, как мы с тобой играли бы со щенками!

Стюбнер опять заснул, но вскоре проснулся от голоса старика.

– И самое смешное – ведь он не принимает бокс всерьез. Ему все это до того легко дается, что для него это вроде забавы. Но погоди, пусть-ка ему подвернется сильный противник. Ты только погоди, вот увидишь! Он как включит ток в этом своем холодильнике, как пойдет бить по всем правилам искусства… Нет, ты такой красоты еще не видел!

В зябком рассвете горного утра старик вытащил Стюбнера из-под одеяла и хрипло шепнул:

– Вон он идет по тропке! Скорей, иди, взгляни на лучшего боксера в мире, таких ринг еще не видал и через тысячу лет не увидит!

Менеджер выглянул в открытую дверь, протирая заплывшие от сна глаза, и увидел, как на просеку вышел молодой гигант. В одной руке он нес ружье, на плечах у него лежал огромный олень, но шел он так, будто добыча ничего не весила. На нем был грубый синий комбинезон без куртки, расстегнутая у ворота шерстяная рубашка и мокасины вместо башмаков. Стюбнер заметил, что ступал он легко, как кошка; совсем, не чувствовалось, что он весит двести двадцать фунтов, не считая тяжелой ноши. На менеджера он сразу произвел огромное впечатление. Сила действительно потрясающая. Но к тому же в нем было что-то необыкновенное, особенное. Это был новый, еще не виданный тип бойца. Он больше походил на сказочного великана или героя старинной народной легенды, блуждающего по ночам в лесных дебрях, чем на обыкновенного юношу двадцатого века.

Стюбнеру вскоре пришлось убедиться, что Пат-младший не очень-то разговорчив. Он молча пожал гостю руку, когда старик их познакомил, и так же молча принялся за работу – развел огонь, приготовил завтрак. На прямые вопросы отца он отвечал односложно, и когда тот спросил, где он убил оленя, только обронил: «На Южном перевале».

– Одиннадцать миль по горам, – с гордостью пояснил Стюбнеру старик. – А тропа такая, что сердце может лопнуть!

Завтракали черным кофе, лепешками и огромными кусками медвежатины, зажаренной на углях. Молодой Пат вовсю уплетал жаркое, и Стюбнер понял, что оба Глендона привыкли жить почти на одной мясной пище. Весь разговор вел Пат-старший; но только после еды он заговорил о том, что у него лежало на душе.

– Пат, сынок, – начал он, – знаешь, кто этот джентльмен?

Пат-младший кивнул, и его умный взгляд на миг остановился на госте.

– Так вот, он заберет тебя с собой в Сан-Франциско.

– Лучше я останусь тут, отец, – ответил Пат.

Стюбнера кольнуло разочарование. Видно, он зря сюда тащился. Какой же это боксер, если ему и драться неохота! Правда, он силач, но мало ли что! Старая история! Вот такие-то великаны чаще всего и обрастают жирком от лени.

Но в старике вдруг вспыхнула ярость древних кельтов. Голос его зазвучал повелительно и грозно:

– Нет, ты поедешь в город и будешь драться, слышишь? Для того я тебя и учил, чтобы ты дрался!

– Ладно! – неожиданно грудным баском пробурчал молодой человек.

– И дрался, как черт! – добавил старик.

И снова Стюбнер с разочарованием заметил, что глаза парня не вспыхнули, не загорелись задором, когда он ответил:

– Ну ладно. Когда едем?

– Сэм сначала поохотится тут у нас, половит рыбку, да и тебя испытает. – Старик