муравейнике, они — первый росток большого кустика травы, от которого идут другие ростки, расширяясь и захватывая всё большую площадь. Если вот с таким значительным персонажем всё хорошо, то близкие к нему травинки тоже будут в порядке. И наблюдать нужно только за этим значительным ростком, ну или муравьём, обеспечивать его благополучие. Но даже если нужна помощь какому-то одному муравью или травинке, ты не сможешь ничего сделать, даже если знаешь абсолютно всё об их жизни. Ведь твои пальцы огромны по сравнению с каждым из них — ты не сможешь поправить сломанную лапку или смятую травинку. И я нашла того муравья, ту травинку, которая меня слышит и может помочь таким же, как она.

И значит, что этот вот старик, который едва не умер под моими руками сегодня — очень важный «персонаж» мира зеленозубых крикливых людей.

— Почему раньше не сказала?

— Времени не нашлось.

Возразить было нечего.

Сначала мытьё, занявшее невероятное количество времени.

— Подобная грязь — это тоже естественность?! — возмущалась я мысленно, раз за разом меняя воду в ванне.

— Да, и не пытайся осуждать культуру других людей! — строго выговаривала мне Всёля в ответ.

Потом была долгая операция по восстановлению костей и мягких тканей ноги, которую пришлось прервать из-за остановки сердца и реанимации. А потом и отложить на время — основной задачей стало восстановление сердца, прочистки сосудов, печени и почек.

Я не собиралась всем этим заниматься. План был самый простой — «починить» ногу, дать организму время прийти в себя, а потом понемногу, за несколько подходов, решать остальные проблемы. Потому что их, этих проблем, было много, слишком много, и справиться за один раз мне одной было невозможно.

Собственно, я и не справилась. Поэтому и остановка сердца, поэтому и реанимация, поэтому я и без сил.

Но как случилось, так случилось, и неотложно пришлось сделать то, чем планировала заниматься спокойно и неспешно. И, конечно, вымотало это меня просто ужасно — плечи ломило, спину жгло, в глазах чесалось, будто в них сыпнули песка. Да и спать хотелось немилосердно.

После плавания в своей любимой жемчужной воде и восстанавливающего парения в «капсуле отдыха» хотелось только одного — отключиться на чистых, нежно пахнущих полевыми цветами простынях, но я, гонимая чувством долга, пошла в комнату нашего гостя проверить, всё ли у него хорошо.

А он очнулся, будто почувствовал, что я зашла, и теперь смотрел на меня чистым взглядом ребёнка, радующегося чудесам мира.

И я выдохнула широко открытым ртом, спрятавшись за ладонями. Если радуется, кажется, всё получилось.

— Что, дочка, нехорошо тебе? — ласковый и уже не хриплый голос оторвал меня от недовольства своеволием и молчанием Всёли и собственной недогадливостью.

Я подняла глаза на старика и улыбнулась в ответ на его улыбку. Слабой, грустной, но всё же улыбкой, а не горькой гримасой, которую всё труднее было отодрать от моего лица.

— Всё нормально, отче, — и я улыбнулась шире — слово "отче" уже не царапало неуместностью. — Как чувствуешь себя?

Он улыбнулся чуть шире и прикрыл глаза, вздохнул счастливо:

— Чудесно, дочка. Ты волшебница!

Я горько рассмеялась.

— Куда мне? Это Вселенная, отец. Ты ей нужен.

— Да, я знаю. Я долго ждал с ней встречи. Значит, это она лечила меня.

— Да, она. Моими руками.

Он чуть посерьёзнел.

— То есть я не смогу увидеть её?

Я пожала усталыми плечами и улыбнулась.

— Ну мне она так ни разу и не показалась.

— Ольга! — строгий голос Всёли заполнил моё сознание.

— Ой, только не кричи, пожалуйста! — я даже сморщилась от таких громких звуков в голове.

— Дочка, ты разговариваешь с ней?! — старик приподнялся на локте и взял меня за руку. Я мимо воли отметила, что ладонь у него уже не горячая, а просто теплая и сухая – хорошо. Его карие радужки стали почти чёрными, а белки того коричневатого цвета, что бывает у очень смуглых людей, стали хорошо видны из-за широко распахнутых век.

— Да частенько, — доверительно похлопала его по морщинистой ладони. — Она обычно тихая, а сейчас что-то раскричалась.

На глазах старика выступили слёзы.

— Сердце! Я встретил тебя!

Я ещё разок легонько хлопнула его по руке и потянулась проверить, нет ли у него жара.

— Нет, нет, не думай дурного, — сказал он. — Просто я рад встретить тебя, человека, через которого говорит Мироздание.

— Да нет, отче, она больше через меня делает. Так-то я ни с кем не общаюсь. Спряталась здесь, на станции, людей вот подлечиваю... Кто это с тобой сделал?

Он улыбнулся одним уголком губ, развел руками.

— Никто не делал. Я упал.

— Высоко падал, — насмешки всегда удавались мне отлично. — Что же твои... — я покрутила в воздухе рукой, пытаясь подобрать правильное слово, — люди твоего мира так с тобой обошлись? Почему выбросили умирать среди мусора?

Он смотрел на меня и снова улыбался улыбкой идиота — всепрощающей, доброй, великодушной.

— Ничего страшного. Они как дети.

Я только вздёрнула бровь. Не верю я в такую всепрощающую любовь.

— Неужели никто не мог сложить твою сломанную ногу? Ты же им как отец! Неужели твои дети тебя не пожалели?!

Мне так больно стало, будто не его предали и выбросили умирать, а меня. И я не сдержала своей боли и гнева, вскочила и говорила, почти кричала, сердясь ещё больше из-за его этой вот улыбки святого.

— Они не могли не понимать, что ты для них важен! Не могли! И бросили тебя умирать, выбросили на мусорную кучу!

Я ходила рядом с кроватью, будто дикий хищник в клетке, меня душили слёзы, и хотелось что-нибудь разбить, а лучше вмазать кому-нибудь, всем тем, кто предал, предал его, меня, всех тех, кто это пережил. А старик лежал на высоких подушках, улыбался и глядел на меня с такой любовью, будто я не ругалась на его обидчиков, не обвиняла его в бесхребетности, а гладила по голове, словно маленькую обиженную девочку.

Я уже кричала, отказываясь вслушиваться в слабый голос Всёли в своей голове.

— Ну? Что ты молчишь, отец? Тебе нечего сказать?

Он вздохнул коротко и ответил:

— Дитя, кто-то тебя сильно обидел.

Я сложила руки на груди, поджала губы и вздёрнула дрожащий подбородок.

— Но ты пойми, что обидевшие тебя люди — это ещё не