Шрифт:
Закладка:
Ковыляю под дождем; в луже отражается голубая вспышка, и мне становится не по себе. Пару мгновений спустя по небу прокатывается густой рык грома; вслед за ним и без того сильный дождь как по команде превращается в потоп.
Прячусь под огромной каменной лестницей одного из домов. Несмотря на холод, мне ничего не остается, как снять пальто и его выжать. Скручиваю рукава и края, сквозь пальцы бегут ручьи воды. Снова надеваю и чувствую, что пальто стало на пару фунтов легче, а руки у меня вдрызг промокли.
Засовываю руки в подкладку, нахожу свой непромокаемый карман. Закрыв глаза, нащупываю сигареты. Вытаскиваю пачку, открываю. Слава богу, сухие. Держу пачку замерзшими пальцами и стучу по ладони, пока волшебным образом не появляется сигарета. Беру ее в рот, закуриваю, набираю полные легкие дыма. Боль стрелой пронзает мозг, и я сжимаю голову руками.
Не шевелясь, жду, пока боль уйдет, а затем сквозь дым замечаю дверь. Черная, полированная, как и все двери на этой улице. Но эта дверь меньше, чем главный вход наверху лестницы. Служила ли она когда-то для всяких торговцев? А может, это вход в пристройку или даже квартиру? Пытаюсь вытереть глаза от капель, но те как приклеились, в глазах все еще мутно. Что-то не так. И тут я замечаю.
Дверь приоткрыта. Совсем немного.
Глава третья
Вторник
В дверном проеме абсолютно темно. В этом бесконечном, но ограниченном стенами пространстве одновременно нет ничего и есть все. Тру левый глаз, чтобы сфокусироваться, но избавиться от тумана не удается.
В голове все еще стучит, в промежутках между волнами боли я пытаюсь уцепиться за воспоминания о том, что произошло. Рори напал на меня. Нет, не Рори. Человек. Просто пьяница в парке. Что есть сил впиваюсь пальцами в виски. На мгновение боль уходит, но затем возвращается, а вместе с ней и другая боль, которую я все это время удерживал на заднем плане. Мои ребра. Дрожат ноги. В последний раз затягиваюсь сигаретой, потом выбрасываю ее в канализационную решетку. Поднимаю глаза.
Тьма за дверью тянет меня к себе. Пожалуй, все-таки стоит зайти. Там будет сухо. Всего на пару минут. Медленно толкаю дверь и вслушиваюсь: вдруг внутри голоса или даже телевизор, но ничего. Тут я замираю. Нельзя заходить в чужой дом. Это незаконно. Но потом все же решаюсь двигаться дальше. Почему бы не посидеть в прихожей, пока не прекратится дождь? Дверь мягко открывается, и я делаю шаг внутрь. Чувствую знакомый запах. Так пахнут дома, из которых выехали жильцы. Как будто, если человека нет хотя бы день, запускается процесс гниения. Как будто без своего сердца дом начинает потихоньку умирать. Аккуратно закрываю за собой дверь. Яростно моргаю, и глаза постепенно привыкают к темноте. Тут не тепло, но и не холодно и уж точно не мокро. Хочется лечь на пол и отдохнуть, прямо здесь, в этом прибежище, что обретает передо мной очертания узкого коридора, выложенного плиткой. И с каждой секундой очертания становятся все различимее.
– Здесь есть кто-нибудь?
Мои слова летят вглубь дома. Если они натолкнутся на кого-то, если там кто-то есть, я объясню, что просто проходил мимо и увидел открытую дверь. Что я просто хотел уберечь их от возможных преступников, то есть при каких-то иных обстоятельствах и от себя тоже. Никто не отвечает, поэтому кричу снова, но слышу в ответ лишь звенящую тишину.
С надеждой шарю мокрыми пальцами по стене, пока они не находят выключатель. Комната заполняется светом, и под моими ногами появляется аккуратно выложенный симметричный узор из черно-белой викторианской плитки. Слева на меня пялится огромное позолоченное зеркало, украшенное по бокам настенными светильниками с абажурами от Тиффани. Дом какой-то престарелой леди.
Застываю на месте. От ожидания сердце стучит быстрее. Если в других комнатах кто-то есть, они заметят зажегшийся свет, поэтому несколько секунд или минут я стою не шевелясь. Жду. Пока… и ничего.
Наконец сажусь на пол, опираюсь спиной на тяжелую деревянную дверь, дышу ровно. Адреналин сходит на нет, и боль возвращается с новой силой. Меня пробирает дрожь. Сердце замирает. Это начало. Если быстро не высушиться и не согреться, рискую сильно заболеть. Растираю замерзшие пальцы, возвращая им жизнь; когда они снова обретают подвижность, развязываю шнурки и стягиваю с ног кожаные ботинки. Они прилично набрали воды; перевернув, ставлю у двери, чтобы просушить. Оглядываю ступни – они обмотаны пластиковыми пакетами, чтобы сохранять тепло. Отдираю пакеты, а следом и прилипшие мокрые носки. Кожа на ногах мертвенно бледная. Стараюсь не смотреть на волдыри и черноту вокруг ногтей. Отвращение к собственному телу мне всегда казалось странным. Уперевшись босыми ногами в холодную плитку, я встаю, снимаю пальто, встряхиваю, а затем заворачиваю в него ботинки и носки. Оттуда выпадают промокшие газетные шарики, которые я пропустил, а с пола на меня наползает холод, проникая до самых костей. Дрожу. Не спуская взгляда с черной двери на другом конце, я жду, что она вот-вот распахнется и вместе со светом из нее на меня польется чей-то гнев. Напрягаю слух, но слышу лишь стук дождя снаружи. Снова тру виски, вот только одними прикосновениями боль не унять.
Вот бы она хоть на секунду прекратилась, тогда я бы смог поразмыслить.
Подбираю сверток из пальто и ботинок, иду к двери, успевая заметить себя в зеркале. Меня поражает оно, это лицо, я его знаю, но не узнаю. Сожженные непогодой щеки. В глаза бросается борода – всегда о ней забываю, когда представляю себя. Но удивительнее всего глаза. Не только потому, что левый почти полностью заплыл, но из-за самого взгляда – потерянного, отчасти невинного. Размышляя, замечаю вспыхнувший на моем лице гнев, который, как оказалось, я тоже носил в себе все это время.
Перед тем как повернуть ручку двери, еще раз кричу.
Вхожу в комнату, и ее запах бьет прямо в меня, напоминая о Прусте и его мадленках. Это воск, его аромат уносит меня, вызывая в памяти образы и беспорядочно разбрасывая их. То ли мама натирает воском перила лестницы, то ли просто запах галереи искусств? Точно не помню,
