– Надо было все-таки что-то сделать, – отвечаю я.

Она вопросительно смотрит на меня.

Я позволил ей умереть. Наблюдал за тем, как ее убивали.

Она идет к двери.

– Проверю, есть ли доктор неподалеку, чтобы сделать сканирование, – говорит она и выходит.

Выглядываю в коридор. Там теперь другой полицейский, не тот, что привез меня. У него выражение человека, привыкшего убивать время, глядя в смартфон с детским выражением лица. Увидев меня, он приходит в движение со всем своим громоздким обмундированием.

– Готово, – говорю я, выглядывая из комнаты.

– А, – отвечает он, не сдвигаясь с места, – ну хорошо. Не возражаете, если задам вам пару вопросов?

Мой взгляд в этот момент, кажется, выражал больше встревоженности, чем мне того хотелось бы.

– Я всего лишь зафиксирую в блокноте. Для учета рабочего времени, и все. – Он похлопал по блокноту.

На телеэкране у меня над головой идет какой-то старый сериал. Змейкой оттуда ползет тихая музыка: «Ma belle amie, ты была одним ударом в барабан и целой симфонией».

* * *

И эта музыка по какой-то неведомой тропинке уводит меня к Грейс, к нашей первой встрече. То была неделя знакомства первокурсников. Приехав в колледж, я почувствовал, будто сбросил с себя старую истрепанную кожу. Ни грамма грусти, что оставил маму, папу и Рори. И вот я уже за столом подписывал заявление на выдачу карточки члена студенческого союза. Не успел я сунуть карточку в карман, как, обернувшись, увидел ее. Стояла вот так запросто, прямо за мной.

– Грейс Макинтош, – представилась она.

Человек за столом, нахмурившись, принялся искать ее имя в длинном распечатанном списке. Она повторила свою фамилию, и тогда наконец он нашел.

– А, – сказал он, бросив взгляд на меня, – так вы из одного класса.

Я застыл. Она улыбнулась мне, а я мог лишь стоять и пялиться на нее, это белокурое солнце. Я словно купался в ее лучах.

– Привет, – сказала она, – я Грейс. А это – Нина.

Ее чернота была полной противоположностью свету Грейс. Словно острый горный камень и обкатанный морем валун.

– Привет, я Ксандер. Ксандер Шют. – Я снова не мог пошевелиться.

– Ксандер Шют?

Я поднял голову.

– Я арестовываю вас по подозрению в нападении на человека, повлекшем тяжкий вред здоровью. Вы имеете право ничего не говорить, но навредите своей защите, если не расскажете то, на что затем будете опираться в суде. Все, что вы скажете, может быть использовано как доказательство.

– Что? – спросил я.

– Простите, сэр, но я должен надеть на вас наручники – ради вашей же безопасности.

Я отстраняюсь, но его движения настолько профессиональны, что сопротивляться бесполезно. Наручники оказались тяжелее, чем я предполагал. Они защелкнулись, и я поежился от прикосновения холодной стали.

– Сейчас я вас обыщу. У вас есть что-нибудь, способное нанести травму мне или вам?

– Что? – снова не понимаю я. – Нет.

Он садится на корточки и похлопывает меня по ногам, продвигаясь понемногу вверх.

Затем останавливается. Достает откуда-то хирургические перчатки и надевает. Даже представить не могу, что он там, по его мнению, обнаружил. Мою зажигалку?

– Чарли, – обращается он к другому офицеру, которого я только что заметил. – Дай мне контейнер для оружия. Нашел кое-что.

Мое сердце подскакивает. Нож. Нож старого пьяницы.

– Это не мое, – затараторил я, даже чересчур быстро. – Я нашел это в парке.

Через несколько минут другой офицер возвращается с цилиндром из плексигласа. Кладет в него нож. Вещдок. Как они смогли так быстро связать меня с убийством женщины?

– Что происходит? – спрашиваю я, но уже и сам знаю: что-то не так.

Тяжкий вред здоровью.

Она должна быть жива. Все еще.

Глава восьмая

Среда

Сидя в машине по дороге в полицейский участок, прокручиваю в голове события, собираю по крупицам детали. Мертвая женщина. Хотя теперь уже совсем не мертвая, а живая. Но ей причинен вред. Серьезный. Усиленно вспоминаю: где-то под тридцать, так? Или уже тридцать? Темные вьющиеся волосы. На ней была розовая юбка – снова вижу, как она закрутилась вокруг талии. И та белая блузка, пролитое вино, пятна похожи на карту. Разломанная пластинка. Однако сейчас важнее, что это был мужчина. Я должен описать его во всех подробностях, чтобы, когда начну отрицать свою вину, звучать правдиво; а если и не правдиво, то хотя бы правдоподобно. Правдоподобность настолько важнее самой банальной, неприкрашенной, будничной правды. Особенно когда речь о таком, как я.

Мыслями возвращаюсь к нему. С того места, где на полу лежал я, разглядеть было трудно, но, кажется, в нем было примерно пять футов одиннадцать дюймов. Или шесть футов? Брюки. Он был, безусловно, в брюках, но каких? Костюмных, думаю, темно-серых. Что еще? Подробности ускользают от меня, я отчаянно тру глаза, чтобы вспомнить, но лица его так и не вижу.

– У вас все в порядке, сэр? – спрашивает офицер с пассажирского сиденья впереди, тот, что помоложе.

Киваю, не открывая глаз. Если что-то и сохранилось в моей памяти, я должен это выковырять. Полиция расставит ловушки. Они растянут колючую проволоку из вопросов и будут ждать, сколько слов поймается на шипы. Автомобиль поворачивает за угол, и я подскакиваю на сиденье.

Как он выглядел?

К моменту нашей остановки мне удается собрать лишь несколько клочков воспоминаний. Помню волосы, кудри, как они обрамляли лицо, перекрывая его часть. А еще помню сами комнаты, качество света, точную текстуру того шелкового ковра. Все это зачем-то закрепилось у меня в голове, но вот что насчет него? Тридцатник, вероятно – чуть старше или все же моложе тридцати? Каштановые волосы? Возможно, но как было различить при таком свете? Почти все время я пролежал на полу. Его заслонял от меня край дивана.

В полицейском участке Паддингтон Грин меня принимают довольно небрежно: лениво прокатывают подушечки пальцев по липкой ленте, фотографируют без особых церемоний и даже без вспышки. Содержимое моих карманов: зажигалка – одна штука, бычки сигарет – четыре штуки, монеты один фунт – три штуки, пояс – одна штука, шнурки – две штуки, ключи – одна штука; все это складывают в коричневый бумажный пакет с прозрачной вставкой и запирают в шкафу. Затем меня передают сержанту, проводят в камеру. И все как по накатанной, без единой паузы.

В этой комнате без окон совершенно невозможно вести счет минутам или часам. Здесь органы чувств изолированы, будто бы нарочно. Все в комнате исключительно жесткое и вдобавок гладкое. Бетонные полы и стены, бетонная скамья вместо кровати. Металлический туалет. Стальная дверь. Я. Все создает ощущение оторванности от реальности. В природе, в