узнал, что уже завтра он уезжает, и поэтому мне нельзя было упустить сегодняшний день. Я тщательно обдумал, как связаться с ним. Местом встречи я избрал «Журавлиную шею», а встречу назначил на раннее утро. Господин Канно пришел. Уже одно это было хорошо.

Прежде всего я сказал ему, что не подал прошения об отсрочке призыва. Я сказал ему, что для меня это первый шаг к самоосвобождению, к независимости, что это месть самому себе за то, что с детских лет я слепо следовал наставлениям своих близких, месть за собственную слабость, избалованность, отсутствие воли. Я сказал ему, что одновременно это и избавление от пут, которыми незаметно для себя я до сих пор был связан. Я рассказал также о жалобах и проклятиях тех женщин, которых я встретил вечером на морском берегу два года назад. Сколько я ни думал о негодовании этих женщин, оно всегда казалось мне справедливым. Уже из-за одного этого я должен отказаться от такой привилегии, как отсрочка. Однако господин Канно не согласился со мной, хотя и по другим мотивам, чем Сано. Он пожалел о том, что я сгоряча поторопился, и посоветовал мне признаться отцу и братьям, что я не оформил отсрочки. Пока еще наверняка не поздно что-то предпринять. Нет нужды торопиться умереть. Стремление все искупить Смертью — самое дурное свойство японцев.

Эти его слова попали в самую точку. Действительно, я пытаюсь сделать смерть своей избавительницей. У меня не хватает мужества на самоубийство, и я рассчитываю на вражескую пулю. И военная муштра в университете, и изматывающее нервы ожидание, когда тебя призовут, и собственный характер, с которым не можешь сладить, и страстная любовь к Раку — достаточно одного выстрела, и ничего этого не будет. Свою смерть я собираюсь сделать искупительной жертвой по отношению к тем двум женщинам, которые проклинали нашу семью, и местью родным за их любовь, которая всегда меня сковывала. Я не умел дать этой любви отпор и, окруженный ею, стал паинькой. Если бы такой человек, как я, мог посмотреть на себя со стороны, он, вероятно, почувствовал бы к себе глубокое презрение.

Расставшись с господином Канно, я помчался на вокзал и уехал в Хоя. Моя кормилица лежала больная. У нее рак желудка, но она этого не знает. Она хотела повидать меня, и мать уже несколько дней твердила мне, чтобы я навестил ее. Я решил сделать это именно сегодня; это был удобный предлог, чтобы выйти из дома раньше восьми часов. Вот так всегда и во всем. Так я и стал послушным ребенком.

Процветание Хоя, связанное с войной, принимает грандиозные масштабы. Все это благодаря цементу, пыль от которого светло-серым слоем покрывает в городе крыши домов. Волнорез вновь отстроенного порта, выступающий далеко в море Хюга, синие волны залива, а у причала немецкий черный грузовой пароход. На корме на свежем ветру полощется красный флаг с изображением свастики. Благо-; даря ей черный, как у всех грузовых судов, корпус парохода и красный флаг сейчас же ассоциируются с гитлеровской Германией. Нечего и говорить, что цемент, которым грузят этот пароход, пойдет не на обычные промышленные нужды.-Это будут форты, траншеи, огневые точки, прочные бомбоубежища для жителей Берлина. Перед глазами замелькали кадры кинохроники. Фильм о войне начинается уже на этом причале.

Август 1941 г.

Раку опять отправилась на виллу в горах. Вероятно, кто-то приезжает. Сегодня я даже с благодарностью подумал о ее правой ноге, которую она, садясь на циновку, должна вытягивать вперед, словно палку. Поэтому ее и посылают на всякие подсобные работы. Гость наверняка пробудет там не меньше суток. Если завтра же поехать на виллу, то можно застать Раку еще там. Нетрудно будет и задержать ее на вилле. Значит, я опять смогу пожить в том доме, как два месяца назад. При этой мысли меня бросает в дрожь. Вот она несет на голове корзину с бельем. Черная головка, повязанная полотенцем. Круглый милый затылок. Крепкая, стройная шея, менее смуглая, чем лицо, а грудь кажется совсем белой. И это наводит на мысль о том, что обнаженное тело Раку блещет белизной, подобной слоновой кости. Когда я вызываю в памяти образ Раку, вижу, как она идет по тропинке вдоль обрыва и скрывается в зарослях около реки, я безумствую. Однако что же удерживает меня и не дает двинуться к вокзалу, до которого рукой подать? Быть может, это те же незримые путы, которые тогда привязывали меня к невидимому столбу в моей комнате? Нет, не только это; на меня повлияла встреча с господином Канно, которая была у меня два дня назад. Одно слово из нашего разговора оказалось сильнее, чем моя страсть.

Господин Канно сказал, что нынешняя война не стоит того, чтобы погибать на ней. Однако он же сказал, что при другом характере войны он с радостью отдал бы свою жизнь. Что значат эти слова? Тогда я не обратил на них особого внимания, но с позавчерашнего дня они все сильнее завладевают мной. Я как будто и сам понимаю, что войны бывают разные по своим причинам и характеру. По газетным сообщениям на германо-советском фронте русские упорно сдерживают рвущиеся к Ленинграду немецкие войска. Киев также, несмотря на неоднократные сообщения о его безвыходном положении, продолжает борьбу не на жизнь, а на смерть. Япония и Германия — политические союзники по антикоминтерновскому пакту. Почему же, несмотря на это, когда я читаю все эти газетные сообщения, мои симпатии скорее на стороне русских? Можно ли это считать естественным человеческим сочувствием к тому, кто подвергся жестокой агрессии? Если бы не Япония напала на Китай, а Китай — на Японию, то, несомненно, мы бы воспринимали эту войну по-другому. Конечно, и мы с мужеством, не уступающим мужеству русских солдат, сражались бы, не боясь смерти. Правильно говорит Сано, что причины, которые неизбежно должны были вызвать эту войну, нам непонятны. Заявления правительства и военных властей и приводимые ими обоснования, наоборот, только увеличивают сомнения. Какими красивыми и благородными словами ни прикрывайся, не скроешь того факта, что японская армия совершила вторжение. Значит, она играет ту же роль, что и армия Германии, которая, неожиданно нарушив германо-советский пакт, вторглась в Россию. В этом ли смысле говорил господин Канно, что нынешняя война не стоит того, чтобы умирать на ее фронтах? А какова же та война, на которой можно с радостью умереть? Имел ли он в виду тот случай, когда мы не нападаем, а, наоборот, оказываемся в опасном положении подвергшихся