которую вы нам рассказали, а это вряд ли, вас повесят в течение дня, потому что мы не тратим порох и пули на шпионов. Тем не менее, я хотел бы сделать вам одно предложение. Как бы низко мы ни опустились в шкале интеллекта, мы не равнодушны к преимуществам торговли, и если вам есть что продать, например, любую информацию, которая может быть нам полезна, мы, возможно, отдадим за нее вашу жизнь; ваша свобода – это, конечно, другое дело. Но помните, что в этих краях не принято торговаться, и как только вы попадете в руки палачей, с вами будет покончено. Вы должны извинить нас, если, учитывая возможность того, что вы поступите так же, как и многие другие, а именно, подумаете о том, что лучше сделать, и купите свою жизнь полным признанием, мы примем меры, чтобы помешать вам продолжать ваши, несомненно, очень ловкие изыскания.

Здесь он сделал небольшую паузу. До этого момента он говорил тоном, в котором смешались сарказм и приказ. Затем с улыбкой и очень умным выражением лица он добавил в знакомой, но располагающей манере:

– В конце концов, что толку заниматься каким-либо делом, если не делать его от всего сердца? Вы верно служили англичанам до сих пор. Вероятность воны обернулась против вас. Это не ваша вина, а их. Почему бы не послужить отныне нам? Мы заплатим не хуже, а может быть, и лучше. Ну, что скажете? Выкупите вы свою жизнь или нет?

Я не ответил, потому что мне нечего было сказать в ответ на его речь, и еще потому что я был слишком поглощен огромным вопросом, который был передо мной поставлен, чтобы думать о какой-либо обычной форме общения. Полагая, несомненно, что я обсуждаю этот вопрос с самим собой и что вскоре я буду в более податливом настроении, он сказал:

– Прекрасно. На сегодня суд с вами закончил. В будущем любые предложения должны исходить от вас. Но помните, что мы здесь довольно суровые.

Он сделал жест и что-то сказал охранникам обо мне, а я вышел из комнаты, желая хоть что-то сказать, но не в силах этого сделать. Я ничего не запомнил, пока не обнаружил, что сижу на стуле в камере, а охранник гасит лампу. Затем он закрыл и дважды запер дверь, и все затихло. В камере была тусклая лампа, стул, на котором я сидел, зарешеченное окно, маленький, но крепкий стол, и больше ничего. Было также особое чувство, какого я никогда не испытывал прежде, чувство, которое сначала было похоже на новое ощущение и как таковое просто обескураживало, чувство, которое постепенно становилось гнетущим, все более и более тягостным, а затем ужасным – ужасным в том смысле, который я не могу даже описать. Это было чувство заключения, лишения свободы – чувство столь же неописуемое, но столь же реальное и более ужасное, чем голод или жажда. Я сравниваю его с голодом или жаждой, потому что на основе этого опыта я подумал, что это должно быть шестое чувство, о существовании которого намекает Локк, хотя он не называет и не описывает его. Это ужасное болезненное, леденящее чувство потери свободы, которое могут знать только те, кто его испытал, навалилось на меня, когда я смотрел на каменные стены, окружавшие меня. Мои покои, Флит-стрит, Стрэнд, Пэлл-Мэлл – свобода бродить, где хочу, и вдруг это! Таковы были мои мысли или видения, когда я метался, как загнанный в клетку зверь, вокруг адского логова. Почему заключенные убегают из тюрьмы, когда их наверняка схватят и посадят в тюрьму на более долгий срок? Почему? Я мог бы объяснить вам это тогда. Я бы рискнул вечным заключением ради одного часа на открытой дороге или в поле, где я должен был быть свободен. "Это одна из глубоких психологических истин, – говорит покойный мистер Милль, – которой мир обязан Гоббсу, что все наше сознание состоит из различий". Я думаю, что так оно и есть. Только те, кто познал тюремное заключение, могут знать, что такое свобода, и, вероятно, нет в мире страны, где значение свободы осознавалось бы в меньшей степени, чем в самой свободной Англии. Во всяком случае, в период, о котором я говорю, я думал именно о заключении, а не о смерти, возможно, потому, что я действительно испытал заключение, в то время как смерть еще не предстала в осязаемой форме.

Звуки шагов вывели меня из чувства изоляции, которое я могу описать только как ощущение бессильной жажды раствориться или прорваться сквозь стены вокруг меня, ключ повернулся в замке двери с самым музыкальным звуком, который я когда-либо слышал, дверь открылась, и вошел офицер, который ехал за мной до станции. Я поднялся со стула, на котором сидел, но он махнул мне рукой, чтобы я сел обратно, и, закрыв дверь, занял место за столом. Это был высокий, хорошо сложенный мужчина, с черными волосами, черной бородой и усами и довольно добродушным, хотя и решительным лицом.

Капитан Омаров, как я узнал по имени и званию, говорил по-английски не так бегло, как полковник Потоский, тем не менее он говорил достаточно хорошо, чтобы быть совершенно понятным, и я не буду утруждать читателя его солецизмами. В очень свободной и непринужденной манере он начал разговор, сказав.

– Они судят вышеупомянутого туркомана. Его расстреляют до вашего отъезда.

Я поклонился, показывая, что я его понял. Информация казалась не очень уместной, но было очень приятно иметь в качестве собеседника любого человека, какими бы ни были его новости или мысли, поэтому я старался быть как можно более вежливым.

– Повешение не так хорошо, как расстрел, – размышлял он, – это более долгое дело.

Затем, серьезно посмотрев мне в лицо, он сказал:

– Почему бы вам не выбраться из этой передряги? Вам нужно лишь сказать правду, и вас не повесят, как собаку.

– Но я сказал правду, – закричал я. – Я заявляю, – я не буду здесь передавать, какими восклицаниями я сопровождал свое заявление, – что то, что я сказал, – правда.

Капитан Омаров встал из-за стола и собирался открыть дверь. Он вставлял ключ в замок, как вдруг весь ход моих мыслей, желания, вообще все, казалось, изменилось и сосредоточилось на одном предмете.

– Сэр, – сказал я, – прежде чем вы уйдете, скажите мне свое имя.

– Капитан Омаров, из императорской гвардии, – ответил он.

– Тогда, капитан Омаров, – сказал я, – я не буду утруждать вас повторением истории, которую я вам уже рассказывал. Вы не можете в это поверить, и так оно и