пришел к пониманию того, что СССР достоин любви, уважения и восхищения. Советские ученые бескорыстно помогают нам. СССР без каких-либо оговорок поддерживает нас в международных делах. Я пристыжен пониманием, что в прошлом я разделял одни и те же позиции с реакционными элементами [Ibid.].

Чем более выдающимся был ученый и чем подробнее было обличение им Запада, тем более полезными и тиражируемыми были эти заявления. Опубликованная самокритика известного физика из Университета Цинхуа Чжоу Пэйюаня, получившего образование в Чикагском университете и Калифорнийском технологическом университете, включала в себя следующие описания его нескольких поездок в США:

Все четыре года моего первого пребывания в США я лицезрел лишь небоскребы, машины и до неприличия разгульный, расточительный образ жизни эксплуатирующих классов, но не был свидетелем трагической эксплуатации трудящихся масс капиталистами-монополистами… Я ошибочно полагал, что американская «демократия» есть благо и что у американского народа существовала свобода слова… Я не осознавал, что президент США и так называемые «правительственные чиновники» были рабами капиталистов-монополистов, а перебранки, о которых сообщалось в газетах, были лишь бреднями, адресованными одной правящей кликой другой правящей клике… Моя вторая поездка в США в 1943 г. была самой бесславной страницей моей жизни. Я воспринимал себя в качестве научного сотрудника, работающего в противостоящей фашизму демократической стране, однако на самом деле уже в начале 1945 г., пока я все еще был в США, триумф СССР в Восточной Европе прочил роковой конец фашистской Германии… Я стал инструментом американского империализма, однако полагал, что для меня это большая «честь» [Ibid.: 62–63].

Профессор биологии из Уханьского университета подверг себя жесткой критике за годы учебы и исследований в лабораториях Гарвардского университета, живописуя свой позор по поводу «слепого преклонения перед США на всех этапах работы». Ученый применял американское лабораторное оборудование и следовал американским педагогическим методикам. Он преподавал теорию эволюции Дарвина, а не более продвинутые идеи советского биолога Ивана Мичурина, которые состыковывались с диалектическим материализмом, составлявшим ядро марксистской научной доктрины. Он допустил «тяжелейшую ошибку» в обмене лабораторными образцами с американскими учеными. Он признавал свою вину в принятии финансовой поддержки от Гарвардского университета и сборе образцов для Министерства сельского хозяйства США: «Я не осознавал, что ботанические ресурсы имели значительную ценность для эксплуатации империалистами колониальных и полуколониальных стран». В результате искреннего пересмотра своих взглядов и усердной учебы профессор заключил, что «лишь через применение марксизма-ленинизма – идей Мао Цзэдуна и теорий Мичурина – возможно формирование китайской ботанической науки, которая служит народу» [Ibid.: 63–64].

Это последнее признание перевоспитавшегося интеллектуала указывает на источник напряжения, которое будет нарастать в китайских вузах на протяжении начала 1950-х гг., – увлечение СССР. Мичурин был генетиком, который отстаивал идею о возможности генетического наследования приобретенных характеристик. Эта идея была вариацией на тему теории французского ученого-естествоиспытателя XVIII в. Жан-Батиста Ламарка, которая уже давно была отброшена в сторону в пользу представлений Грегора Менделя о генетике и теории Дарвина о естественном отборе [Joravsky 1970: 40–54]. На поверхностном уровне воззрения Мичурина состыковывались с представлениями Сталина о диалектическом материализме и, соответственно, выдавались за официальные достижения советской науки в противовес «буржуазной» генетике[50]. После смерти Мичурина его идеи продолжил развивать советский биолог Трофим Лысенко, который, оценивая свои пресловутые достижения, напишет в 1953 г., что

учение Сталина о постепенных, скрытых, незаметных количественных изменениях, которые приводят к стремительным, радикальным качественным изменениям, позволило советским биологам открыть реализацию подобных качественных преобразований в растениях, трансформацию одного вида в другой (цит. по [Medvedev 1969: 134]).

В первые годы после окончания Второй мировой войны распространенные в советской научной среде сомнения по поводу научных оснований заявлений Лысенко усиленно подавлялись. Его критиков обвиняли в «идеализме», «пособничестве империализму и буржуазии», «пресмыкательстве перед Западом», «метафизике», «расизме» и «оторванности от действительности». Лысенко и его последователи заклеймили генетику как «буржуазную науку», которая «пытается оправдать классовую борьбу и гнет со стороны белых американцев в отношении негров». «Загнивающий капитализм на империалистической стадии своего развития породил мертворожденного ублюдка биологической науки, насквозь метафизическое, антиисторическое учение формальной генетики».

В 1960-е гг. один советский ученый отметил, что «подобная глупая и грубая демагогия не могла, конечно же, способствовать реальным успехам; она лишь обострила противостояние со стороны ученых». Сомнительно и то, что Мичурин и Лысенко убедили в своих воззрениях лучших ученых Китая. Не пройдет и десяти лет, как Мичурин и Лысенко будут признаны в СССР учеными-шарлатанами. Весь эпизод с восхвалением их идей окажется постыдным символом подчинения науки соображениям идеологии и сиюминутным точкам зрения малограмотных политиков [Joravsky 1970; Medvedev 1969][51].

Во многих сферах науки, в том числе биологии, физике, экономике и истории, китайские ученые принуждались к следованию схожей догматической риторике, бывшей для них сущей бессмыслицей, и к соблюдению академических стандартов, которые представлялись им до абсурда невежественными. При посещении китайских университетов советские ученые приятно удивлялись качеству работы научных лабораторий, которые часто превосходили по своим возможностям схожие структуры СССР того времени. В равной мере некоторые советские ученые едва сдерживали ужас от осознания того, каким гонениям и унижениям подвергались прошедшие обучение в лучших исследовательских институтах мира квалифицированные ученые по воле высокомерных и необразованных партийцев, чье поведение напоминало им об СССР в последние годы жизни Сталина и сводилось, по всей видимости, к предотвращению полезной научной работы[52]. Идеологическая перестройка начала 1950-х гг. и политическая авторитарность секретарей партии вызывали глубокое негодование, которое прорвалось наружу в 1957 г. с началом кампании «Сто цветов», когда критически настроенные сотрудники вузов и исследовательских центров открыто воспротивились догматизму и невежеству партийных кадров.

Экспроприация частного капитала

Сразу же после известных событий 1949 г. в городах начался спад частного предпринимательства. Это произошло задолго до того, как в 1953 г. руководство КПК объявило о своем намерении осуществить переход к социализму. Правительственные структуры начали захватывать банки и оптовых поставщиков, что усложняло предпринимателям получение кредитов и финансирования, закупки сырья, а равно и привлечение клиентов. Преобразования лишили частный сектор возможностей конкуренции и роста. С 1949 по 1952 г. доля частных компаний в изготовлении продукции, реализуемой на открытых рынках, сократилась с 88 до 44 %. Частные предприятия все больше зависели от государственных контрактов: доля продаж по этим контрактам за тот же период выросла с 12 до 56 % [So 2002: 694]. В первые годы существования КНР доля выпуска промышленной продукции в частном секторе упала с 63 до 39 %. Частный бизнес быстро уступал позиции государственным, кооперативным и государственно-частным предприятиям [Ibid.: 698]. Открытой борьбы против частного сектора не объявлялось, однако предпринимателей все более зажимали в государственных тисках и делали зависимыми от