ранее были для них закрыты. Однако совершенно не случайно, что подобное «расширение» государства происходило пропорционально его демократизации. Это можно проследить не только на Западе, но и в Советском Союзе, где именно в эпоху оттепели, одновременно с демонтажем репрессивной машины, построенной в сталинскую эпоху, разворачивалось массовое жилищное строительство, принимались все более широкие социальные программы. Данный парадокс еще в 1920-е годы уловил Карл Шмитт: «Плюралистическое партийное государство становится „тотальным“ не из-за силы и могущества, но из-за слабости; оно вторгается во все сферы жизни, поскольку должно исполнять требования всех интересантов. В особенности в области экономики, прежде свободной от вмешательства государства, даже если оно отказывается там от любого руководства и политического влияния»[184].

В конечном счете, не капитализм, демонстрируя свою жизнеспособность, посрамил прогноз Маркса о необходимости социализма, а наоборот, эффективность социалистических мер, примененных для преодоления кризисов, оказалась решающим фактором выживания капитализма на протяжении XX века. Но отказ от социалистических костылей, отброшенных капиталом за ненадобностью после краха Советского Союза, поражения социал-демократии и других антикапиталистических сил, в свою очередь вернуло противоречия на исходный уровень. Парадоксальным (а на самом деле — диалектическим) образом именно политическое поражение марксистского социализма реактуализировало теоретический прогноз Маркса.

Капитализм на протяжении своей истории неоднократно нуждался в государстве для освоения новых пространств — как географических, так и технологических или социальных. Благодаря массированным государственным инвестициям возникали новые технологии и отрасли, которые просто не могли быть созданы частным сектором из-за отсутствия как возможности быстрого получения прибыли, так и самого рыночного пространства, где можно было бы эту прибыль извлечь. Только после того, как государственный сектор в США, СССР и Западной Европе полвека развивал космическую отрасль, она достигла таких масштабов, что стала возможна деятельность Илона Маска и других «гениев предпринимательства»[185]. То же самое относится к интернету и в более широком смысле — информационному сектору. Но тем более это относится к образованию, здравоохранению, жилью или транспорту, которые именно благодаря социальной политике государства стали масштабными секторами, пригодными для рыночной эксплуатации.

Несмотря на призывы сократить роль правительства в экономике, неолиберальная трансформация на рубеже XX и XXI веков не только не привела к сокращению масштабов бюрократии или снижению уровня государственного принуждения, но, напротив, увеличивала их влияние на жизнь общества. Как отмечал немецкий политолог Ульрих Бек, в большинстве стран власти проводили «системную трансформацию под знаком саморазгосударствления»[186]. Причем эта контрреформа проводилась правительствами в интересах транснациональных концернов — сверху, принудительно и часто насильственно.

Несомненно, приватизация, демонтаж социального государства и коммерциализация общественного сектора сами по себе стали до определенной степени факторами роста, причем именно представители среднего класса, выступавшие тут потребителями, одновременно приобретали и целый ряд краткосрочных выгод, что демпфировало негативные последствия неолиберальной политики, которые сказывались не сразу, не везде, но главное — не на всех. Тем самым у сторонников неолиберального реванша сохранялась возможность не только удерживать свои позиции в обществе, но и расширять наступление. Однако этот курс неминуемо должен был упереться в свои объективные границы. Когда это произошло, пришлось платить по счетам. Все противоречия и проблемы, накапливавшиеся десятилетиями, вдруг разом вышли на поверхность. И даже если массами не была осознана сущность происходящего, ощущаемый ими эмоциональный дискомфорт достиг таких масштабов, что череда социальных взрывов стала неминуемой.

Быстрее всего это выявилось в сфере жилищной политики. В начале XX века, когда массовая урбанизация еще только начиналась, Георг Зиммель констатировал, что «внутри города происходит не связанное с вложением труда повышение ценности земельного имущества, когда арендная плата возрастает просто в силу увеличения деловой активности и прибыль, которую она приносит владельцу земли, увеличивается сама собой»[187]. Следствием такого положения дел становится постоянно развивающееся неравенство в жилищных возможностях не только между низами и верхами общества, но и между поколениями, между группами «старых» и «новых» горожан. Муниципальная жилищная политика в середине XX века позволяла не только улучшить положение трудящихся, но и предотвратить углубление этого стихийно развивающегося противоречия, становившегося тем более масштабным, чем успешнее была экономика. Приватизация муниципального жилья, проведенная неолиберальными реформаторами повсюду в Европе, от Москвы до Лондона, привела к тому, что вновь обострились различия между теми, кто уже получил доступ к недвижимости, и теми, кто опоздал к разделу собственности.

В несколько иных формах тот же процесс развивался и в США. Выяснилось также, что некоторые социальные группы, сумевшие приобрести жилье на относительно выгодных условиях, не могут его поддерживать, поскольку их доходы не соответствуют необходимым и постоянно растущим затратам. Таким образом, в крупных городах (особенно в США и на востоке Европы) повсеместно разразился жилищный кризис, ответом на который стало массовое распространение ипотечных кредитов, что, в свою очередь, привело к разрастанию долгового кризиса, когда закредитованность домохозяйств достигла катастрофических масштабов, лишив миллионы людей возможности создавать необходимые денежные накопления. Банки, на первых порах получившие возможность эксплуатировать своих должников, сами стали заложниками данной ситуации, поскольку теперь поддерживать платежеспособность клиентов можно было только одним способом — выдавая им все больше необеспеченных кредитов. Именно так рухнул в 2007–2008 годах рынок недвижимости и финансовый рынок в США, а в европейских странах и особенно на территории бывшего Советского Союза банковский сектор оказался в полной зависимости от государства, гарантировавшего его выживание на фоне тотальной неэффективности.

БЕГСТВО КАПИТАЛОВ

Одной из ключевых реформ, изменивших в конце XX века облик капитализма, был отказ государств от контроля за рынком капиталов. В соответствии с логикой либеральной мысли деньги всегда находят для себя наилучшее применение, и, предоставив инвесторам глобальную свободу перемещать средства в любое время в любую точку земного шара, мы обеспечиваем максимальную эффективность вложений. Это, конечно, совершенно верно, но лишь при двух условиях: во-первых, мы должны понять, для кого и для чего эффективность, а во-вторых, помнить, что максимизация эффективности в краткосрочной и долгосрочной перспективе не только не одно и то же, но часто предполагает взаимоисключающие решения. Причем финансовые рынки, ориентированные на быструю и осязаемую выгоду для инвестора, закономерно делают выбор в пользу краткосрочных решений по принципу «лучше синица в руке, чем журавль в небе». По сути дела, либеральная мысль приходит к своеобразному самооправданию, утверждая, что любое применение денег, которое имело место на рынке, является наилучшим уже потому, что оно в принципе состоялось и состоялось в соответствии с этими принципами.

На практике основным последствием освобождения рынка капитала стала массовая перекачка средств в офшорные зоны, где дополнительный доход можно было получить, не вкладываясь в производство товаров и услуг, просто за счет снижения налоговых затрат. Количество