Для современных историков столь частые отсылки к нервам указывают на тревоги и свойства характера, которые люди того времени не хотели бы испытывать. Так, Марианна, извиняясь за свое нежелание принимать гостей дома по вечерам, ссылалась именно на нервы: «К сожалению, нервы мне этого не позволяют»[192].

В письмах Вебера слово «нервы» иногда заменяется словом «демоны». И те и другие выполняют примерно одну и ту же функцию, но нервы как будто лишены оценочности. Нервы, в отличие от демонов, не имеют воли, но влияют на нас, как маленькие природные катастрофы.

Помимо нервов, супруги Вебер подошли к импотенции так, словно речь шла о каком-то неудачном, по семейной шкале Рихтера, явлении. Так, они вели совместный протокол ночных семяизвержений или «поллюций» Вебера. Последнее, по их мнению, было связано и с проблемами сна, и с вялостью полового органа. Подробнейшие описания проблем Вебера можно найти в оживленной переписке между его женой и матерью. Марианна несколько лет отчитывалась перед свекровью о делах Вебера. Запрещенных тем в их общении не было[193].

Какое-то время они обсуждали (консультируясь с психиатром), не сможет ли кастрация разрубить гордиев узел этой проблемы. Такой выход обдумывал даже сам Вебер (в тот период он начинает ссылаться на русскую секту скопцов, участники которой в XVIII веке практиковали самокастрацию как путь к спасению). По зрелом размышлении Вебер отбросил эту идею, поскольку кастрация «вероятно, просто привела бы на смену поллюциям какое-нибудь новое бедствие», как писала Марианна своей свекрови[194].

Со временем проблемы Вебера начали влиять и на его профессорскую деятельность. Ему стало трудно говорить, он страдал от навязчивых представлений; так, ему казалось, что, когда он читает лекцию, к лицу ему прижимают маску обезьяны. Вскоре после кончины отца 34-летний Вебер сломался окончательно. Пять лет он не мог работать. В университете ему пришлось подать в отставку. Снова вернуться к преподаванию он смог лишь двадцать лет спустя.

Душевная катастрофа Вебера заставила его заново оценить ту «аскезу», о которой позже он заявит в своих книгах как о диагнозе обществу. Вебер увидел свое спасение в том, чтобы отказаться от удовольствий жизни ради того, чтобы посвятить жизнь науке. Он писал Марианне:

После года ужасных мучений я уже опасался впасть в глубокую депрессию. Депрессии не случилось; причина, я полагаю, в том, что я постоянно работал, не позволяя отдыхать ни мозгу, ни нервной системе. Вот причина – помимо моей природной потребности трудиться – по которой мне так не хочется надолго отрываться от работы[195].

Нельзя сказать, что опасения Вебера полностью подтвердились, так как душевный срыв произошел с ним во время отпуска. И все же ему было суждено заново оценить здоровое начало в работе, чтобы держать демонов в узде. После срыва он писал, что его как будто «отпустила державшая его железная рука: болезнь проявлялась в том, что я судорожно, будто в талисман, вцепился в научную работу… Необходимость валиться под бременем труда исчезла»[196].

Для Вебера душевный срыв стал пробуждением. Он смог увидеть повсеместность страдания, и в особенности страдания, связанного с научной деятельностью. В современной Веберу академической среде (исключительно мужской) проблемы с нервами были обычным делом. Философ Генрих Риккерт страдал агорафобией; если ему требовалось куда-то пойти, его сопровождали. У психиатра Карла Ясперса был тик лица, который Ясперс научился контролировать путем постоянного напряжения мышц. Историк и географ Карл Нойман страдал от тяжелой депрессии и из-за неоднократных попыток самоубийства не раз попадал в психиатрическую клинику. А по ту сторону Атлантического океана у произведшего переворот в современной психологии Уильяма Джеймса, как и у Вебера, диагностировали неизлечимую «неврастению» (в то время это был модный диагноз, включавший в себя и угнетенное состояние духа, и тревожность).

С тех пор Вебер в личной переписке подвергал работу непреклонной критике. В ряде писем друзьям он предостерегал их от умственного переутомления, которое неизбежно ведет к нервному срыву. Очень часто все заканчивается самоубийством, писал он.

В письме социологу Роберту Михельсу он дает подробные указания, как действовать, если тот хочет избежать болезни: «Прекратить читать лекции за границей, исключить любую связанную со стрессом работу; каждый (каждый) вечер отправляться спать в 21.30, летом две недели провести расслабленно, без книг (вообще без книг) в одиночестве, в немецком лесу (полный пансион: 3–4 марки), и через год ты поймешь, с какой работоспособностью/капиталом ты сможешь двигаться дальше»[197].

Со временем чувство пробуждения привело к еще более сильной потребности в контроле. Особенно упорной оказалась идея о том, что дневная стимуляция ночью оборачивается бессонницей. Дневной «стимуляцией» могло выступить что угодно, от глотка свежего воздуха до встречи с друзьями. Вебер вел подробнейшие расчеты. Прогулка в лесу стоила ему трех четвертей ночи. Тост, провозглашенный на свадьбе сестры, обошелся бы ему в три ночи (что и стало причиной того, что на свадьбу он не поехал). Вебер восторженно описывал жене, как кто-то навестил его в Риме, куда он давно уже бежал от немецкой зимы, но при этом жаловался на «счет, по которому тебе всегда приходится платить ночью»[198].

Этими расчетами, огромным количеством снотворного и брома, который в то время обычно прописывали в качестве успокоительного, Вебер пытался подправить свое существование. Много позже он пожалуется, что все в его теле, включая и чувства, было ему чуждо. Единственное, на что он полагался, – это на свой «холодный, как лед, мозг»: «Годами это ведерко со льдом было моей последней надеждой, оно одно оставалось „чистым”, когда демоны играли со мной и я был болен (а может быть, и до того)»[199].

К сожалению, Вебер далеко не сразу понял, что мозг сумел одурачить его гораздо более жестоко, чем демоны и нервы, вместе взятые.

Пониманию этого суждено было оставить след в социологических работах Вебера. В его рассуждениях об обществе то и дело встречается идеальный типаж – современный, похожий на робота с мозгами человек, фанатично верящий в любые научные идеи.

Важно, однако, что Вебер не был врагом науки. Он до последнего видел свое призвание в науке – науке, к которой неприменима оценка. И все же рассматривал ее как «бессмысленную». Наука претендует на то, чтобы объяснить мир, но не может ответить на самые важные для людей вопросы, а именно: «Что нам делать? Как нам жить?»[200]

В конце жизни Вебер