обучения, которое позволит тебе выжить в конкурентной борьбе, если нет карьерных планов, решения о партнерстве длиной в жизнь, нет решения родить ребенка, завести кота, купить дом, нет целого моря товаров, если нет даже прочной принадлежности к группе, то разумно допустить, что бывают иные формы индивидуальности. Вопрос лишь в том, было ли человеческое существование полностью лишено эго?

Какое-то время умами владела эта лишенная эго безграничность. Зигмунд Фрейд обозначал такое состояние понятием «океаническое». Согласно Фрейду, все люди переживают это состояние в глубоком младенчестве. Фрейд рассматривал его как примитивную стадию; таким образом, наше желание вернуться в него есть регресс, инфантильное стремление снова забраться в материнскую утробу. Для Юнга преодоление границ эго, напротив, есть нечто позитивное, поиск изначальной мудрости за пределами современной холодной веры в разум. Идеи Юнга и Гебсера положили начало представлениям о первых людях, исполненных экстаза, и о том, что такое трансцендентное состояние духа является истинным и естественным. Иногда это называется анимизмом; термин означает религиозное представление об одушевленности природы. Но здесь речь идет о мистической форме анимизма, о растворении субъекта и объекта, при котором «внешнее» – другие люди, животные, растения, горы, небо и звезды – сливаются с «внутренним»[163].

Другие историки и антропологи приводят аргументы в пользу того, что для коллективов охотников-собирателей характерен менее эго-трансцендентный анимизм. Идея о растворении своего «я», о том, чтобы стать частью мироздания, восходит к цивилизации, к которой принадлежали сами Юнг и Фрейд, строя при этом предположения об изначальном состоянии человека. Конечно, у охотников-собирателей имелось представление о собственном «я», но в их сознании оно мало что значило. Лишь в более поздние века, когда человек перешел к оседлому образу жизни, он стал разрабатывать медитативные техники и экспериментировать с изменяющими сознание препаратами, позволяющими слиться с миром. Тогда только укрепилась идея о «я» как о чем-то, от чего надо избавиться[164].

По словам ученых этой школы, во времена, когда люди еще не научились строить планы, для человеческого сознания была характерна скорее острая наблюдательность.

Каждому охотнику-собирателю, чтобы выжить, приходилось следить за состоянием растений и животных на территории в несколько гектаров. Люди были вынуждены понимать смену времен года, запоминали целебные свойства разных трав, а также подмечали, как они растут. В современном индустриальном обществе ремесло угасает, но охотники-собиратели владели несколькими ремеслами сразу: умение обточить камнем острые, как скальпель, края сланца превосходит все умения современных людей. Кроме этого люди должны были быть в состоянии пережить внезапное ухудшение погоды, противостоять агрессивным хищникам, лечить укусы насекомых, раны и болезни. Если подобная беда случается с нами, современными людьми, мы обращаемся к принятым в нашем обществе технологиям и специально обученному персоналу. А в то время каждому приходилось справляться с проблемами самостоятельно[165].

В этой острой наблюдательности нет ничего загадочного. Она характерна и для животных, добывающих пропитание охотой и собирательством. У человека наблюдательность сочетается еще с одним качеством: способностью осознавать себя. Чтобы описать эту форму сознания, ученые прибегают к разной терминологии. Американский историк Моррис Берман называет ее «жить в парадоксе»: отчасти с пониманием той неопределенности, которую означает индивидуальное существование, отчасти полагаясь на собственную способность действовать[166].

Американский философ Уолтер Онг называл это явление «присутствием мира». Британский антрополог Хью Броди описывал его как «восприимчивое спокойствие». Еще один антрополог, Пол Радин (он прославился полевыми исследованиями племени виннебаго в Небраске), считал, что восприятие у этих людей было настолько острым, что окружающий мир «пылал». Не как библейская неопалимая купина, не каким-то сверхъестественным образом. Скорее, это что-то вроде интенсивности чувства, некогда пережитого Достоевским в ожидании казни. Как у представителей конголезского племени мбути, которые не поклоняются властям, но продолжают глубоко почитать лес, свой мир[167].

Расширение горизонтов

Мы не знаем, как физически переживали присутствие в моменте охотники-собиратели. В работах исследователей, которым посчастливилось наблюдать общества на этапе их перехода к земледелию (среди них народность ик из Уганды и коренное население полярных районов), зафиксированы рост уровня самоубийств и депрессивных расстройств. Но таких исследований слишком мало, к тому же неясно, насколько быстро идет процесс. Возможно, что ранние земледельческие общества были более или менее защищены от психологических проблем. Антрополог, изучавший земледельческое племя калули (Папуа – Новая Гвинея), за без малого десять лет опросил около 2000 взрослых и детей; его интересовало, как они переживают печаль, и лишь у одной женщины, которую выдали замуж против ее воли, состояние соответствовало критериям депрессии[168].

С появлением сельского хозяйства возникли материальные основания для тревоги, которой раньше не существовало. С земледелием пришли первые технологии, основанные на планировании. Земледельцу пришлось учитывать возможность самых невероятных катаклизмов, которые могли произойти через год, два года и позднее. Учиться хранить бобы и пшеницу с расчетом не только на ближайшую зиму. Неурожаи и голод научили человека предусмотрительности. Запасов должно было хватать на неурожайные сезоны, предсказать которые стало возможно только в наше время.

Крестьянин, который щурится на тучи или сует палец в землю, проявляет наблюдательность, отличную от наблюдательности охотников-собирателей, изучавших, как меняется местность. Охотник или собиратель «работает» с тем ландшафтом, что есть. Земледелец творит ландшафт сам. Идет ли речь о дренажной системе террасных плантаций, системах полива, состоящих из каналов километровой длины, или о пастбищах, созданных подсечно-огневым способом, земледелец должен разбираться в технических вопросах, имеющих жизненно важное значение.

Должны ли мы сеять, косить, удобрять, убирать урожай, пахать, или уровень реки, засуха или еще какой-нибудь пока неизвестный нам фактор требует, чтобы мы подождали? Ответственность, какой нельзя было требовать от охотника-собирателя, становится побочным эффектом общества, которое все больше полагается на расчеты и специализацию[169].

Все это очень важно, однако переход от охотника-собирателя к земледельцу, возможно, слегка переоценен. Как мы увидим дальше, изменения произошли далеко не в одночасье, не были резкими, и даже в наши дни в оседлых культурах можно заметить очень разное отношение ко времени.

В некоторых культурах даже нет понятия, соответствующего слову «время». У народа качин, который живет на севере Мьянмы, слово ahkying относится к времени, измеряемому стрелками часов. Asak – время, которое мы проживаем как отдельные личности. Na означает долгий промежуток времени, а tawng – короткий. Времени как единого измерения не существует[170].

Подобные лингвистические тонкости указывают на самое разное отношение ко времени. В некоторых североамериканских культурах о времени говорится только косвенно. Индейцы сиу долго жили, не имея собственного слова для обозначения времени, и, следовательно, без слов для «поздно» и