class="p1">— Можно подумать, сейчас сильно изменилось, — сказал я. — То же самое, по большому счёту. Так, припудрили слегка. Жил я у вас и работал, помню. Извините, Зарья, мы отвлеклись.

— Ничего, — сказал она, — мы понимаем. Так даже интереснее. Как будто на машине времени путешествуешь.

Я заметил, что эти встречи и дискуссии довольно сильно утомляют и Валерия Фёдоровича Быковского, и Юджина Сернана.

Конечно, они были в какой-то мере публичными людьми. Но в первую очередь всё-таки космонавтами. Профессионалами, чья работа — летать в космос, а не вести дискуссии на столь непростые темы.

Мне в этом смысле было проще. Даже не знаю, почему. Вероятно, как я уже как-то упоминал, дело было в природных склонностях и Кемрара Гели, и Серёжи Ермолова. Оба были не чужды публичным выступлениям и чувствовали себя свободно и на сцене, и в студии перед микрофонами и видеокамерами.

Думается, месяцы, проведённые на сцене Circus Smirkus, тоже сыграли здесь свою роль. В СССР говорят, что тот, кто служил в армии, в цирке не смеётся. А я скажу, что тому, кто прошёл школу американского бродячего цирка, вообще всё по фигу.

За всеми этими делами я чуть было не забыл о своих родственниках в Ксарии, но забыть не дала сама жизнь.

Впрочем, когда я говорю «за всеми этими делами», то лукавлю. Как и все, кто употребляет подобную формулировку в схожих обстоятельствах.

Человек не забывает. Человек или хочет забыть или делает вид, что ему некогда. Что, чаще всего, не слишком хорошо. Хотя, разумеется, ситуации разные бывают.

Началось всё с того, что однажды, когда мы вчетвером, включая Малыша, сидели в уличном кафе с видом на море неподалёку от нашей гостиницы и обедали (вкуснейший суп со сливками из местных морепродкутов, чем-то напоминающий знаменитый чаудер, который я едал в Сан-Франциско, бифштекс с гарниром, драво, кусок сладкого пирога с местными ягодами и яркое солнце для Малыша) Быковский огляделся и сказал:

— Давно хотел спросить, Серёжа. Почему на улицах почти не видно детей?

— О! — поднял ложку Сернан. — То же самое хотел спросить, командир.

— Так они же в интернатах, — сказал я. — Там живут и учатся. В семью возвращаются на выходные и на каникулы. Да и то не всегда, в интернате интереснее, а дома что делать?

— Как это — что делать? — переспросил Быковский. — Семья — это не обязательно что-то делать. Семья — это любовь в первую очередь. Любовь родителей к детям и детей к родителям. Как без этого?

— Вот именно, — сказал Сернан.

— Спокойно, — сказал я. — Без паники. Развекто-то сказал, что силгурды лишают тех и других взаимной любви? Глупость какая. Наши интернаты — не детские дома Советского Союза. Где, насколько мне известно, жизнь детей совсем не сахар.

— У нас нет детских домов, — вставил Сернан.

— Знаю, и за одно это уважаю Штаты. Здесь вы молодцы. Но продолжим про интернаты. Скорее, они напоминают учебно-трудовую колонию Макаренко. Но, разумеется, сильно усовершенствованную. Ты читал «Педагогическую поэму», Валерий Фёдорович? У Юджина даже не спрашиваю.

— Читал, но очень давно, в юности, — признался Быковский. — Почти не помню.

— Кто такой Макаренко и что за «Педагогическая поэма»? — спросил Сернан.

Я объяснил, что Антон Семёнович Макаренко был великим педагогом, который на заре Советской власти занимался беспризорниками — то есть, самыми трудно поддающимся воспитанию детьми, живущими на улицах во время Гражданской войны и последующей разрухи. «Педагогическая поэма» — это роман-воспоминание, который он написал.

— Беспризорники, — повторил Сернан. — Это кто-то вроде наших бродяг, хобо?

— Не совсем. Точнее, совсем не они. Хобо — это взрослые люди. Причём не только бездомные, но и те, кто колесит по стране в поисках сезонной работы. Я тоже был в какой-то мере хобо, если разобраться.

— Не примазывайся, — заявил Сернан. — Ты не был хобо. У тебя был дом, пусть и на колёсах и постоянная работа. Просто она была в разных городах.

— Ладно, не был, — согласился я. — Но вообще интересно было бы, наверное, побродить вместе с ними по стране. Штаты с их тёплым климатом просто созданы для бродяжничества. Шучу-шучу. Вернёмся к беспризорникам. Речь о детях, потерявших дом и родителей.

— А, понял. У нас во времена Великой Депресси таких тоже было много.

— Вот Макаренко такими детьми и занимался. Очень успешно. Воспитывал из них настоящих людей. Но речь не о нём. Гарадские и цейсанские дети отнюдь не беспризорники, но мы всё равно считаем, что воспитанием детей, равно как и образованием, должно заниматься, в основном, общество, в котором эти дети будут жить, когда вырастут.

— Необычно, — сказал Быковский. — Хотя о чём-то подобном я, кажется, читал. У кого-то из наших фантастов.

— У Стругацких, скорее всего. Они упоминают подобные интернаты в некоторых своих произведениях. Правда, без подробностей.

— Да, точно, у них, — вспомнил Валерий Фёдорович. — Вот интересно, если бы их сейчас сюда. Посмотрели бы, насколько сбылись их мечты-прогнозы о светлом коммунистическом будущем, а?

— Жизнь длинная, — сказал я. — Может, ещё и прилетят. Мы же, надеюсь, только начинаем наше сотрудничество. Всё впереди. К слову, об интернатах. У нас, в Советском Союзе, уже имеются их прообразы. Это спортивные школы-интернаты. В них дети живут, учатся, занимаются спортом и проводят большую часть времени.

— Точно, — подтвердил Быковский, — У моих друзей дочери-близнецы учатся в таком. Плаваньем занимаются. Кандидатки в мастера спорта уже.

— Кремлёвские мечтатели, — покачал Юджин. — Мечтатели и экспериментаторы от педагогики. Детей — в интернаты! Абсолютно неприемлемый подход, как по мне. В семье должен расти ребенок. В семье! В любви, уважении и достатке.

— В интернатах у гарадских и цейсанских детей условия жизни такие, что, уверен, даже американские дети позавидуют. Что до уважения и любви… Они стоят на первом месте в работе учителей и воспитателей. Уважение к личности ребёнка и любовь к нему. Без этого нет и не может быть ни учителя, ни воспитателя. Но не просто любовь и уважение, — я сделал театральную паузу.

— Так-так, — сказал Быковский, улыбаясь.

Малыш, неспешно нарезавший круги вокруг нас, остановился, словно прислушиваясь. Хотя, почему, «словно». Наверняка прислушивался. С каждым днём он понимал всё больше слов, а тут речь шла о детях. Пусть совсем другого разумного вида, но