на бульваре Сен-Жермен толпились журналисты и не журналисты, мужчины и женщины (в афише специально оговаривалось — «допускаются и дамы»), люди в штатском и в сутанах. Контролерам у входа было дано указание не очень строго проверять входные билеты, поэтому в зал проникали не только корреспонденты, но и многие другие, не имевшие отношения к печати. Погода теплая, почти все собравшиеся — без пальто, гардеробщики были заняты главным образом тем, что принимали на хранение палки и зонтики: действовало на этот счет категорическое распоряжение — отбирать, и имелось в виду, что если возникнет рукопашная дискуссия, то пусть действуют кулаками и ногтями (дамы!). Скоро зал был набит до отказа. В дальнем углу сидела взволнованная и бледная Жаннета Пажес.

Восемь часов. Пора начинать, но на эстраде никого пока нет. Долго тянется время, в зале начинают шуметь, стучать ногами. А в это время Таксиль тщетно уговаривает Фифи Леже идти с ним на собрание и исполнить там роль Дианы Воган. Ничего не говорить, так тому и быть, но хоть показаться, посидеть на эстраде за столом президиума! «Нет, ни за что, никогда на свете, вы что, издеваетесь надо мной, Габриэль, на посмешище хотите меня выставить? Не пойду!» И в доказательство окончательности своего решения Фифи исчезает из квартиры Таксиля в неизвестном направлении.

…Наконец, в половине девятого распахивается дверь, ведущая с эстрады в глубины Географического общества, и торжественно входит Таксиль в сопровождении группы соратников и приближенных. Кое-кто в зале не верит глазам своим: в свите Таксиля среди людей, мало кому известных, некоторые деятели Ассоциации свободомыслящих, отъявленные антиклерикалы… На какой же это почве объединились они с почти возведенным в святые, превозносимым церковью сатаноборцем? Или и они раскаялись в своем закоренелом атеизме?

Тем временем действо начинается.

— Господа и дамы! — возглашает Таксиль. — Наше собрание мы начинаем с розыгрыша той самой машинки Дианы Воган, на которой печатались ее знаменитые мемуары, нанесшие смертельный удар синагоге Сатаны. Помимо непосредственной материальной стоимости этой вещи, она имеет великую цену моральную, историческую, символическую. Эта цена будет возрастать с каждым десятилетием, с каждым, смею сказать, столетием. А пока на ней можно печатать. Во вращающемся цилиндре, который вы видите перед собой, находится шестьсот бумажных трубочек по числу розданных билетов-пропусков на наше собрание. На каждой из бумажек написан номер, от первого до шестисотого. Мы попросим кого-нибудь из этого зала вынуть своей рукой одну из трубочек, и тот номер, который окажется написанным на этой бумажке, совпадет с номером билета одного из присутствующих здесь высокочтимых господ. Этот счастливец и станет обладателем уже вошедшей в историю пишущей машинки.

До сих пор никто не обращал внимания на притаившийся в углу стола президиума деревянный ящик. Таксиль подошел к нему, открыл крышку и, вынув отливающую черным лаковым блеском и ласкающим глаз никелем машинку, поставил ее в центр стола.

— Теперь нам остается, — продолжал Таксиль, — избрать человека, который найдет счастливца среди присутствующих и, попросту говоря, вынет бумажку из лотерейного барабана. Полагаю, что, учитывая наше общее преклонение перед матерью-церковью, мы попросим выполнить указанную миссию одного из почтенных ее представителей. Как раз в первом ряду я вижу внушающую уважение личность священника. Если вы ничего не имеете против, — обратился оратор к человеку в сутане, — я попрошу вас подняться на эстраду.

Со своего места в первом ряду встал статный, седовласый, благородного вида священник и двинулся на эстраду, сопровождаемый аплодисментами. Он вынул бумажную трубочку из цилиндра, развернул ее и звучным, хорошо поставленным голосом проповедника произнес:

— Четыреста сорок пять.

В середине зала поднялся маленький чернявый человек и пошел к эстраде. Зал заинтересованно уставился на него — он был явно мало кому известен. На эстраде он предъявил Таксилю свой билет и, обратившись к залу, произнес с явственным иностранным акцентом:

— Разрешите представиться — корреспондент стамбульской газеты «Икдам» Али Кемаль. — И с лукавой улыбкой, подмигнув публике, добавил: — Машина хорошо послужила Христу, теперь пусть послужит Аллаху…

Грохот аплодисментов завершил его реплику. Публика дружелюбно и от души хохотала, а поклонник Аллаха, неожиданно легко подняв машинку, бережно опустил ее в ящик и пошел с ящиком на плече к своему месту. Овация бушевала до тех пор, пока он не уселся и не поставил ящик с машинкой у себя в ногах.

Дождавшись полной тишины, Таксиль заговорил:

— Мы перейдем теперь, почтеннейшие дамы и господа, к тому основному делу, ради которого собрались сегодня.

И подчеркнул этот перелом в ходе собрания тем, что вышел из-за стола и перешел к кафедре. Выдержал длинную паузу, потом заговорил в напряженной тишине замершего зала.

— Дело заключается сегодня в том, чтобы положить конец одной мистификации, которая длится уже двенадцать лет…

Кто-то в зале громко охнул, на него зашикали. Оратор продолжал:

— Я позволю себе прежде всего выразить благодарность католической прессе за то, что рекламой, которую она делала моей скромной персоне, она помогла мне довести до благополучного конца мою кампанию очковтирательства.

Зал зашумел и уже не смолкал до конца речи Таксиля, взрываясь в отдельных ее местах смехом, хохотом, криками негодования, громкой бранью, угрозами, аплодисментами.

— Как все уроженцы Марселя, я с детства питаю пристрастие к мистификации, розыгрышам, инсценировкам. В возрасте, например, девятнадцати лет я взбудоражил весь Марсель известием о том, что в бухте пришвартовалось целое стадо тюленей; представьте себе, что стадо людей, мнящих себя охотниками, и еще большее стадо простых ротозеев устремились в бухту; отцы города пришли в страшное возбуждение и принялись сочинять донесения по начальству о великом и удивительном происшествии во вверенном их попечению городе.

И еще о нескольких таких фокусах, сотворенных им, рассказал оратор, заверив собрание, что он мог бы поведать ему «еще сотню таких историй».

Так что же, значит, сто первая мистификация, озорство из любви к этому делу, двенадцатилетнее бесцельное фокусничество? Эти нелестные для него недоуменные вопросы читал Таксиль в глазах слушателей. И выкрикнул полным голосом:

— Нет, друзья, это было не сто первое жульничество и вообще не жульничество. Обратите внимание на сроки — неужели двенадцать лет могла бы продолжаться бесцельная мистификация ради забавы? И еще прошу вас обратить внимание на мою предшествовавшую 1885 году деятельность. Во всех моих книгах и статьях этого периода вы видите твердую убежденность в правоте Вольтера, призывавшего «раздавить гадину-церковь», в ложности и, прямо сказать, нелепости христианских, как и прочих религиозных мифов и легенд. Не знаю, удавалось ли мне убеждать в этом читателей, но уж себя я во всяком случае должен был убедить!

В зале смех. Один истерический женский