— Иди сюда.

На этот раз приказ звучит мягче, сочувствие словно заглушает суровость моего голоса. Ее глаза поднимаются на меня, расфокусированные и полные паники. Она моргает, ее голос срывается, когда она начинает: — Я… я не могу…

— Мне не нужно знать, — тихо вклиниваюсь я. Потому что не нужно. Мне не нужно знать, что не дает ей спать по ночам, что преследует ее сны, что заставляет ее так дрожать. Потому что, чтобы знать это, нужно знать ее. А это то, чего я поклялся больше не делать.

Она — это история, которую я отчаянно пытаюсь не повторить.

И для одной ночи я потерпел в этом достаточно неудач.

Я смотрю, как она сглатывает, как сползает с кровати и садится рядом со мной на потертые половицы. Не теряя ни минуты, она окунает окровавленные пальцы в ледяную воду и энергично оттирает их онемевшими руками.

Мои глаза скользят по ней, используя ее отвлечение как шанс позволить своему взгляду задержаться на зазубренном шраме на ее шее. Я не спрашиваю, потому что и так знаю, что это дело рук моего отца. Я практически чувствую, с каким усилием он вдавливал шрам в ее кожу.

Но я ничего не говорю об этом, зная, что рана, скорее всего, гораздо глубже, чем ее физическая форма. Эта мысль напоминает мне о том, с какой осторожностью я все еще отношусь к ее чувствам. Это сводит с ума.

Она так увлечена задачей очищения себя от собственной крови, что мне приходится схватить ее за запястья и вернуть к реальности. — Если ты не надеешься содрать с себя кожу, думаю, этого достаточно.

Медленно кивнув, она отнимает свои затекшие руки от моих, чтобы вытереть их о скомканную рубашку, которую я достаю из одолженного имперского рюкзака. Пачки грязных бинтов падают на пол, когда я вытряхиваю их из сумки, хмурясь и пытаясь распутать один из них.

— Зачем ты это делаешь? — спрашивает она хриплым голосом.

Я не поднимаю на нее глаз. — Ну, я же не могу допустить, чтобы ты истекала кровью на мне, правда? Это эгоистично. Я не хочу нести тебя всю дорогу домой.

На это она полусерьезно хмыкает. — Значит, у него на меня большие планы? Планы, ради которых я должна быть жива?

Я долго молчу, не торопясь очищая рану промокшим бинтом. Единственные звуки, разделяющие нас, — это тихие шипения боли и непрерывное капанье воды.

Когда я наконец решаюсь ответить, это ответ на вопрос, который она не задавала. — Я не знал.

Ее взгляд с трудом встречается с моим. — Чего не знал?

— Твоего отца. Я не знал. Ни тогда, ни, конечно, до сих пор.

Она замирает под моим прикосновением. Я не спеша подготавливаю ее бедро к перевязке, сглатывая, когда осторожно подтягиваю тонкую штанину выше. Я тихо благодарю Чуму, когда она наконец заговаривает, давая мне возможность сосредоточиться на чем-то, кроме моей текущей задачи.

Ее голос удивительно мягок, и я не знаю, насторожиться мне или успокоиться. — Ты не знал, кого убил той ночью?

Я сдерживаю горький смех. — Я даже не знал, что буду убивать кого-то в ту ночь. Не знал, что мое предназначение наступит так скоро.

— Не говори загадками, — бормочет она. — Только не тогда, когда дело касается этого.

Я вздыхаю и медленно начинаю обматывать бинт вокруг ее бедра. — Мне было четырнадцать. Как раз в разгар моего… обучения у короля. Я рос, точно зная, каким будет мое будущее, но это не означало, что когда-либо должно было наступить время, когда я был бы готов встретиться с ним лицом к лицу. — Она вздрагивает, когда я затягиваю повязку. — Когда я проснулся в тот день, я не знал, что хладнокровно убью беззащитного человека. Не знал, что мой отец пригрозит сделать то же самое со мной, если я не пройду через это.

— Он не… — Она сглатывает, делая глубокий вдох. Сомневаюсь, что агония на ее лице имеет какое-то отношение к ране, которую я уже закончил заматывать. — Он не сказал тебе, почему ты его убиваешь?

Я слегка качаю головой. — В течение первых трех лет моих миссий мне не давали никакой информации о том, кого я убиваю. Он называл это слепым повиновением. Говорил мне, что Энфорсеру больше ничего не нужно знать. Что приказы короля не подлежат сомнению.

Ее глаза мечутся между моими, горят, как синее пламя. — Ты мог убивать невинных людей. Ты убивал невинных людей. — Тяжело дыша, она отворачивается от меня, усмехаясь и уставившись в стену. — И ради чего? Чтобы проверить твою преданность, твою готовность слепо следовать приказам?

Мой взгляд не отрывается от нее. — Думаю, ты знаешь, что именно поэтому.

Она качает головой, как я и предполагал. — Удивительно, что никто не благодарит меня за то, что я сделала.

Я смотрю на нее, и в груди что-то сжимается, возможно, это просто сердце. Мысль о том, чтобы поблагодарить ее за то, что она вонзила меч в грудь моего отца, может быть, самой жестокой вещью, о которой я когда-либо думал. И все же каждый шрам на моем теле поет воспоминаниями о холодных руках и горячем гневе. Каждая из моих многочисленных масок — напоминание о человеке, который их вылепил.

Возможно, мне следует поблагодарить ее.

Я не помню, чтобы любил его, когда он был жив. А сейчас? Разве смерть раскрывает глубоко укоренившуюся преданность? Кажется, я не могу отличить горе от любви, а вину — от ее отсутствия.

Она прикусывает внутреннюю сторону щеки, чтобы не поморщиться, пока разворачивает штанину. — Полагаю, я должна поблагодарить тебя.

Я изучаю ее, между нами повисает молчание. Когда она больше ничего не говорит, я приподнимаю брови, глядя на нее. — Я жду.

— Не стоит так радоваться. Я сказала, что должна поблагодарить тебя.

Я хмыкаю, давая понять, что, возможно, счел это забавным, в то время как она приподнимает губы, словно изображая улыбку. Когда она с трудом поднимается на ноги, я следую за ней, не сводя взгляда с того места, где она стоит передо мной.

— Повернись, — приказывает она.

— Прости?

— Повернись. Я хочу переодеться. — Она взмахивает руками, показывая, чтобы я повиновался.

— Не знаю, — вздыхаю я, прислонившись к стене, — откуда мне знать, что ты не выпрыгнешь в окно, когда я повернусь спиной?

Она с хмурым видом хватает одолженную влажную рубашку. — Единственное, что я думаю сделать, когда ты повернешься спиной, это воткнуть в нее кинжал.

— Ты не помогаешь себе…

Рюкзак ударяет меня прямо в живот, прежде