– Мы вас не понимаем, – сказал полковник Долматович, – ведь вы же сами сказали, что все у нашей Польши будет хорошо, и вдруг оказалось, что вам опять нужны добровольцы для тяжелого и опасного задания.

– Речь идет о Польше двадцать первого века, которая подпала под власть людей, решивших, что лучшими друзьями для них будут Америка и Великобритания, а врагом – Россия. Такое вы видели в тридцать девятом году. Но так как Россия – это не Германия, мы терпели до последнего момента, когда та Польша вместе со странами Балтии напала на союзную нам Беларусь, после чего отформатировали всех агрессоров под корень. Воевать там уже не с кем, но прежде чем возвращать польскому государству сначала возможность самоуправления, а потом и независимость, необходимо восстановить ее политическую систему, полностью разрушенную деятелями проевропейского и проамериканского рептильного толка. Если та Польша вам не чужая, панове, то вы обязательно должны откликнуться на мой призыв. Воевать там не надо, а надо стать костяком того, что и называется государством.

– И в той Польше вы тоже собираетесь строить социализм? – спросил полковник Долматович.

– Нет, – ответил пан Сосновский, – социализма мы строить не собираемся. Единственное наше требование к той Польше – чтобы это было дружественное нам государство, принимающее решения исходя из своих национальных интересов, а не из исторических комплексов или по приказу из иностранных столиц. И это все.

– В таком случае запишите в добровольцы меня, – сказал пан Долматович и сделал шаг вперед.

За ним о том же заявил почти каждый офицер, унтер или солдат. Жить в советской Польше наши товарищи не хотят, и в то же время высоко оценили доверие, которое им оказали власти России из двадцать первого века. Возможность построить самую правильную Польшу – без коммунизма, но и без дури пилсудчины, тоже стоит дорогого.

23 сентября 2019 года, полдень, город Рига, Центральная тюрьма, одиночная камера

Светлана Тихановская-Пилипчук, она же лидер «народных» масс, она же пани почти президент, она же Света-котлета

Пока мы ехали, я все прокручивала в голове, как предстану перед Лукашенко. Это были просто какие-то навязчивые мысли. Я воображала себе его, наполненного злобным торжеством. Он будет читать мне нравоучения, при этом тонко глумясь, и его сатрапы будут стоять рядом с каменными выражениями лиц, уже не воспринимая меня как жильца на этом свете. Что мне делать тогда? Будет ли у меня шанс на помилование? Может, броситься к нему в ноги и умолять о пощаде? Нет, это бесполезно. Он спит и видит, как мне выносят смертный приговор… Предвкушает, потирает руки… Все холодело у меня внутри при этих мыслях.

Погруженная в тоскливые раздумья, я не следила за дорогой. И каким же облегчением было узнать, что меня везут не в Минск! Вместо этого мы оказались в Риге. В Риге, в которой русские уже вовсю деловито устанавливали свои порядки. Нас привезли, конечно же, в Центральную тюрьму, где раньше сидели разные враги европейской демократии и российские агенты. Теперь их всех с почетом выпустили, а в их камеры напихали тех, кто с таким удовольствием пожимал мне руку – разного рода чиновников Латвийской республики, общественных активистов, и даже некоторых депутатов Европарламента, кто не успел убежать по морю или уехать на автомобиле. Такая вот ирония судьбы настигла всех этих людей, которые даже в страшном сне не видели для себя такого будущего… Когда меня вели по коридорам этого заведения, мне встречались их некогда холеные сытые лица, на которых теперь запечатлелись изумление, досада и страх. Какими же они были жалкими! Они и на людей-то не были похожи, а напоминали злобных кукол.

И вдруг я подумала: неужели и я выгляжу как злая кукла? Неужели и я – такая же отталкивающая, отвратительная ведьма? Но здесь не было зеркал, чтобы убедиться в этом. Какие зеркала в тюрьме? Арестантам они ни к чему, потому у них больше нет своей жизни. Их удел – горестные размышления о своей судьбе…

Но я немного воспряла духом. Самое главное – меня не отправили к Лукашенко! По сравнению с перспективой быть казненной существование в камере казалось мне теперь не таким уж и страшным – я испытывала такое чувство, будто прошла по краю пропасти. Но почему меня привезли именно сюда? И что меня ждет? Впрочем, я не сомневалась, что скоро получу ответы на эти вопросы.

Меня беспокоило, что станет с детьми. Но сажать их со мной в одну камеру не стали. По прибытии в Ригу их отделили от меня и передали на руки женщине в военной форме, сказав, что она доставит их к моим родителям в поселок Микашевичи, так как тюрьма – не место для маленьких детей. И я им поверила. Есть у людей Путина репутация, что они и сами не врут, и другим не дают.

Больно было разлучаться с кровиночками, зная, что мы, возможно, никогда больше не увидимся. Тем не менее я постаралась держать себя в руках и как могла приободрила их, и даже заставила себя улыбнуться, прощаясь. Я сказала, что скоро приеду к ним. С этого момента душа у меня была за них спокойна. Зла им не причинят, а мои родители о них позаботятся.

Меня поместили в одиночную камеру. Дни шли за днями, а обо мне словно забыли. Я проводила время, лежа на этих самых… на нарах, и все думала о своей жизни и гадала, чего ожидать дальше. В безделье, в полной изоляции и от людей, и от информации, это было единственное доступное занятие. Несмотря на неопределенность, все больше ко мне приходило убеждение, что самое страшное со мной уже не случится. Однако при этом я догадывалась, что не просто так меня оставили здесь, а не отдали на расправу…

Что интересно – я стала с аппетитом есть. А здесь кормили очень даже неплохо. Не такими изысканными блюдами, конечно, как на европарламетских обедах, но и не этой… не баландой. Я, правда, не очень хорошо представляю, что такое баланда, но вот этот красивый борщ и гороховая каша с кусочками мяса, что сегодня принесли на обед, явно не имели с ней ничего общего. Когда-то в детстве мама кормила меня похожими блюдами… Потом я отвыкла от такого. И никто не догадывался, что на самом деле я не умею готовить никаких котлет… Пожарить – да, смогу, но