Для плача наиболее характерны звуки «и» и «ы». Они исторгаются через узкую щель между губами. Эта щель автоматически контролируется немного выпячиваемой вперед нижней губой. Вследствие такого выпячивания рот и принимает форму дуги, концы которой опущены вниз. Звук «а» не характерен для плача взрослого человека. Так обычно плачут маленькие дети, желая привлечь к себе внимание.

И плач и смех универсальны в том, физиологическом, смысле, что они способны служить нейтрализаторами любых эмоций (хотя каждый по-своему){82}. Однако в ряде случаев это их свойство может вступать в противоречие с закрепленными за ними знаками.

Смех знаменует жизнь, радость, победу, силу, смелость, вызов; плач — смерть, печаль, поражение, слабость, страх, покорность{83}. Смех в ответ на угрозы означает: я тебя не боюсь; на языке мата: я тебя ебу. Агрессия в смехе всегда в какой-то мере подразумевает секс, и наоборот.

При плаче отворачиваются, закрывают лицо руками, удаляются в другое помещение, то есть не хотят быть в это время на глазах у окружающих. При смехе часто смотрят прямо в глаза (ср.: «в глаза хохочут»){84}, смех демонстрируют. В некоторых культурах он играет роль своего рода рекламы собственной жизнерадостности, успешности, энергичности.

Плач и смех прямо коррелировать с динамикой пения. По замечанию О. М. Фрейденберг, «<...> самый темп получает определенную семантику: ‘замедление’ увязывается с печалью, со смертью, ‘ускорение’ — с весельем, с жизнью» (Фрейденберг 1997: 123). Грустные песни обычно исполняются медленно, певуче, слова тянутся — такой тип исполнения присущ женщинам, веселые же песни поются в быстром темпе, слова звучат отрывисто — данный стиль пения характерен для мужчин{85}.

Большое родство со смехом проявляют частушки (ср.: «частый», «частить»), как правило, исполняемые в быстром темпе. Обычно они и перемежаются громким хохотом. Кстати говоря, в некоторых веселых песнях есть припевы «е-ха-ха», «о-ха-ха», то есть смех поется. Ср.:

В частушках тоже можно выделить «мужские» и «женские». «Мужские» — это эротические («веселые»), в них любовь понимается как секс. Слова здесь не столько поются, сколько выговариваются. К «женским» частушкам можно отнести «страдания». В них больше говорится о переживаниях и духовной стороне любви, их темп не слишком высокий, звучат они напевно и мелодично{86}.

Есть основания полагать, что как веселые песни, так и грустные ведут свою родословную от первобытных смеха и плача. Что касается грустных, печальных, то их в древности нередко так и называли — «плачами».

2.3. Смех и игра

Подведем промежуточные итоги наших исследований. Итак, в своей первооснове смех — это брачный зов, основная сущность смеха сексуальная. Брачный зов и, соответственно, смех имеют агрессивный аспект. Агрессия может быть и самостоятельным источником смеха — при утверждении статуса доминирования.

Как сексуальность, так и агрессивность неоднократно отмечались исследователями в качестве характерных черт смеха. Зигмунд Фрейд считал, что обе эти категории лежат в основе остроумия:

Тенденции остроумия легко обозреть. Там, где острота не является самоцелью, т. е. там, где она не безобидна, она обслуживает только две тенденции, которые могут быть объединены в одну точку зрения; она является либо враждебной остротой, обслуживающей агрессивность, сатиру, оборону, либо скабрезной, служащей для обнажения (Фрейд 2001: 103).

По выражению Л. В. Карасева:

Стихии Ареса и Афродиты — ярости и любви — зачинают архаический смех и поддерживают его на протяжении всего его существования. Они всё время стоят рядом как противники, и они же соединяются в противоречивом любовном союзе, то разрывая его, то создавая заново (Карасев 1996: 92){87}.

А как же в такое представление о смехе вписывается его проявление у детей? У них смех возникает преимущественно во время игры. Кроме того, взрослым людям тоже свойственно играть и в ряде случаев при этом смеяться. Йохан Хёйзинга определял Homo sapiens как Homo ludens [лат. «человек играющий» — см.: Хёйзинга 2001).

Обратимся в этой связи к «игровой» теории, смеха, о которой мы вскользь упомянули в начале книги. В настоящее время она доминирует в «смехологии».

Согласно современному варианту данной теории смех впервые прозвучал у обезьян, и главную роль в этом сыграла щекотка. По мнению Р. Провайна, «в щекотке — ключ к пониманию связанной с ней социальной вокализации смеха» (Provine 2001: 99).

Еще Чарлз Дарвин обратил внимание, что если молодого шимпанзе или орангутана пощекотать, то они станут издавать звуки типа клохтания, похожие на человеческий смех (см.: Дарвин 1896: 79). Позднее было установлено, что аналогичные звуки иногда производятся детенышами обезьян и во время грубой игровой борьбы, а также игры в погоню. Отсюда — вывод о связи генезиса смеха с социальной игрой обезьян (см.: van Hooff 1972; Provine 2001).

Провайн излагает версию, раскрывающую механизм этой связи. Феномен смеха произошел от вокализированного тяжелого дыхания обезьян во время буйной игры, где щекотка была запускающим игру компонентом. Данные звуки постепенно ритуализовались и стали символизировать игровое намерение или его ожидание даже в тех случаях, когда поведенческий уровень активности не требовал затрудненного дыхания (см.: Pro vine 2001: 124).

Один из