– Я знаю, что произошло с Лизой. Приношу соболезнования.

Вера обернулась, бесконечно устало смотря на меня.

– Если вам нужно чем-то помочь…

Девушка лишь покачала головой.

– Справимся сами.

– Ответьте лишь на один вопрос. Почему вы здесь еще работаете после этого? Вы тоже на годовом контракте и не можете уволиться?

Она кивнула и заплакала, а затем, не дав мне ничего сказать, выбежала прочь. Я остался один. Нет, точно не Вера. Не тот характер. Тогда кто? Лакрицина? Маловероятно, она Рассветову ненавидела. А если муж Веры? Я вздрогнул, поняв, что не знаю, какие у фабричного ветеринара были отношения с ее сестрой. В тот же момент в голове вспыхнул образ листка на флакончике с ядом. Аккуратно нарисованный кошачий череп. Вскочив, я кинулся к грубо сколоченному столу ветеринара, принявшись перерывать учебные пособия. Наконец в руках учебник по анатомии домашних животных. Я спешно пролистал страницы: лошади, собаки. Кошки. Череп насмешливо смотрел на меня с листа учебника. Абсолютно такой же, не отличающийся даже черточкой от того, что был на подброшенном Кошкину рисунке. За моей спиной раздались шаги.

– Виктор, что вы здесь делаете? И почему Верочка в слезах? – Мокротов нехорошо посмотрел на меня, но я к этому моменту уже сидел на собственной постели, держа учебник под грудой тряпья.

– Я узнал насчет ее сестры. И спросил, почему она все еще здесь работает после такого.

Валентин выдохнул, как мне показалось, облегченно.

– Конечно, как Новый год будет, она уволится. А сейчас ей куда? Нарушить контракт, так денег за весь год не будет, а чем кредит закрывать в лавке, еду-то там выдают под залог будущей платы. Да даже если бы и не было долга, деньги нам нужны. Лизе хоть лекарств каких купить сможем. Так что до светлого праздника Рождества никуда не деться нам из Кошкиного дома.

Валентин вздохнул и сел к столу. В его руке щелкнул длинный выкидной нож, и он принялся неспешно оттачивать карандаши.

Вечер я закончил в фабричной конторе. Мы вместе с Кошкиным сидели в его роскошном кабинете. Закипал самовар, на подносе передо мной лежали фабричные сладости. Кошкин, орудуя механической рукой, колол белоснежную сахарную голову.

– Ну что, Виктор, нашли мерзавца? – Промышленник вдруг ухмыльнулся в усы. – Что вы на меня-то смотрите и молчите? Вижу же, хотите сказать: вы, уважаемый Василий Львович, тут главный и распоследний мерзавец. Рассветову загубили, людей своих на фабрике душите…

Фабрикант пододвинул ко мне чай и пожал плечами.

– Нет, Виктор, я такой же, как и все остальные промышленники здесь. Даже получше. И без моралей давайте. Видите ручку-то мою? Мне ж ее те самые работнички и оторвали. Десять лет назад бомбу бросили в контору революционеры ихние, за то, что на уступки перед ними не шел. Так что я все права имею с ними не рассусоливать. Тем более что права эти – это права сильного.

Железная рука Кошкина вдруг сжалась, и литая, тяжеленная сахарная голова разлетелась белоснежными осколками.

– Если кому что не нравится, пусть с фабрики моей, дедом еще построенной, убираются к себе на улицу! А ломать машины я никому не позволю. Вы нашли саботажника? Есть имя? Говорите уже, я, поверьте, его бандитам своим не отдам. Я его в назидание другим по всей строгости закона протащу, по судам. После забастовок новый указ-то знаете какой вышел? Вывесят тварь эту на площади, любые деньги отдам в суде, но вывесят. Так что, Виктор, вы нашли преступника?

– Практически. Мне еще нужно время на сбор улик.

Кошкин кивнул.

– Виктор, только будьте осмотрительны. И не наделайте глупостей. Помните, я очень хорошо оплачу вашу работу.

– Мне не нужны деньги. А особенно деньги от человека, который заработал их таким мерзким путем.

Кошкин дернулся, как от пощечины. В этот раз совладать с собой он уже не смог.

– С каких это пор представителю благородного и древнего рода Остроумовых не нужны деньги? Я что-то пропустил за последние двадцать лет? – оскалился промышленник.

Я встал из-за стола, не удостоив Кошкина и взглядом.

– Виктор, принципиальный вы мой, друг мой любезный, ну что же вы, ну возьмите все же. А коль вам не нужны, так отдайте хоть семьям тех, кого ваш папаша поубивал! Хороший же сделаете поступок, морализатор вы мой! – успел крикнуть Кошкин мне вслед, прежде чем я с треском захлопнул дверь.

11100

Рабочий барак почти опустел. Наступало Рождество. Кто-то из жильцов уже ушел на всенощную службу, кто-то отправился в кабак. В огромном здании было тихо, но из нашей каморки пробивался свет. Зубцова сидела с паяльником, пахло ладаном и канифолью. У иконы Парамона Угледержца висела большая еловая ветка, еще покрытая черным инеем. Звенели на сквозняке повешенные на нее блестящие маслом шестеренки и нарядная металлическая стружка.

– Виктор, ты что, не ушел с остальными? Зря. Весь город празднует. Тебе отдохнуть бы. Следующий выходной Кошкин только в ночь на Пасху даст.

– Я могу такой же вопрос задать, почему не ушла ты?

– Минуту подожди, революция. – Зубцова вновь потянулась к паяльнику, после чего зашуршала упаковочной бумагой.

Мне в руки лег тяжелый, неумело завязанный сверток.

– Я тебе подарок просто делала. – Зубцова вдруг потупилась. – Ну, открой же.

Я дернул бечевку, и у меня в руках оказался самодельный, блестящий новенькими фильтрами респиратор.

– Я сама сшила. Просто на твой респиратор было смотреть страшно. А тебе легкие еще нужны, если хочешь долго нелегальщиной на Фабричной стороне прозаниматься.

Я грустно посмотрел на девушку и аккуратно, но твердо отстранил подарок рукой. Затем с трудом перешел на «вы».

– Извините, Ирина. Я здесь за другим.

Сев напротив Зубцовой, я посмотрел на нее долго и внимательно. На старую одежду, осунувшееся, бесконечно усталое лицо и серые, точно затянутые пеплом глаза девушки.

– Ирина, зачем вы во все это влезли?

Девушка промолчала, но в ее глазах был испуг.

– Я обдумывал, кто мог мстить за то, что случилось с Лизой. Паяло я исключил первым – он стукач и слишком заинтересован в том, чтобы на фабрике не было простоев, да и слишком много весит, чтобы пролезть к паропроводу. У Веры для этого не тот характер, да и не разбирается она так хорошо в технике, чтобы устроить подобный саботаж. Лакрицина тоже, да еще и ненавидит Лизу. Стимофей Петрович к Лизе хорошо относился, как мне сказали. Но вот только с его дрожью рук он бы не смог так мастерски исполнить рисунок на пузырьке с ядом. Остаетесь только вы и Валентин.

Я устало вытащил