Шрифт:
Закладка:
Отставив кружку, Лакрицина развернулась ко мне, и я покраснел, поняв, что она увидела мои открытые глаза.
– Нравлюсь тебе? – Она чуть улыбнулась и шагнула к моей постели. – Что же ты молчишь? Ведь вижу, что нравлюсь.
Ее пальцы прошлись по телу, едва касаясь гладкой словно фарфор кожи. Она сделала еще один шаг ко мне, намеренно вставая в пятно уличного света так, чтобы он осветил ее полностью. Меня передернуло. Узкие ступни, тонкие щиколотки, лодыжки, все было покрыто гноящимися, незаживающими ранами. Кожа слезала пластами, открывая желто-багровую плоть.
– А теперь я тебе так же нравлюсь?
Она легко и непринужденно села на мою постель и вдруг приникла к самому моему лицу, глядя прямо в глаза.
– Говорят, ты о Лизке выспрашивал? Мой совет тебе: не трогай это. Начальники узнают – пинком с фабрики выбросят. Подумай, стоит ли того девка?
– Расскажи о ней. – Я удержал Лакрицину, попытавшуюся было встать.
Та лишь усмехнулась, скосившись на свои ноги.
– Рассказать? О чем? О том, как Лизонька твоя меня изуродовала? Мы ж с ней подругами были. Вместе на фабрику пришли. Только у Лизки глазищи большие, голубые, волос золотой, и вся она как ангелочек рождественский. Кошкин-то ее сразу приметил. Отправил на легкую работу, конфеточки крутить да орешки в золотую бумажку упаковывать. А меня в паточный цех. Там пустые чаны чистить надо, лезть туда босыми ногами. А ты знаешь, как патока кожу разъедает? У нас все там такие же красавцы, как я. Ты хоть знаешь, как это больно? – Лакрицина обхватила изуродованные ноги. – Я же когда-то танцевала лучше всех. Парни на каждом празднике только на меня смотрели.
На ее глазах появились слезы.
– Но почему ты не уволилась?
– Куда я уйду? Я ж дурочкой была. Не знала, что за работа. А когда поняла… Я, Витя, деревенская, с деревенскими на фабриках на год только контракты пишут. И платят в конце года.
– А питаться на что?
– В кредит в фабричной лавке еду покупать приходится. И если разорвешь контракт, то все. Денег за год нет, а долг есть. И что делать? Только до конца года держаться. А после куда идти, с такими-то ногами? Опять здесь придется остаться. Кому я еще такая нужна?
Она посмотрела на занавеску, из-за которой доносился могучий храп Ивана Паяло.
– Ему разве что, и то не уверена. Спи, Вить. И пожалуйста, не надо больше лишних расспросов.
10101
Утром я первым делом направился к начальнику охраны и распорядился отвезти меня к Кошкину. Встреча наша прошла в центре города, внутри Рафаилова сада.
Видя мою рабочую одежду, охрана долго не хотела пропускать меня, но, разглядев показанный жетон, была вынуждена открыть двери. Под циклопической стеклянной крышей сада не было места зиме. Воздух был влажным и теплым, он пах зеленью и цветами далеких, давно сгнивших стран. Мощенные гранитом дорожки окружали пальмы и высокие травы. От зарослей зелени было не видно земли. Со стальных балок под потолком пели живые птицы.
Только в одном месте Рафаилова сада отсутствовал цвет – в его центре высилась огромная плита из черного мрамора и алюминия, со многими и многими фамилиями на каменной глади. Я миновал ее и, перейдя искусственный ручеек, вошел в павильон ресторана «Новый Эдем».
Играла легкая музыка. Запах еды перебивал густой аромат хвои от стоящих у стен елок, украшенных электрическими прожекторами и механическими игрушками. Залы были битком, всюду пили, смеялись и отмечали приближение светлого праздника.
– Виктор? Вот так встреча. – Кошкин вздрогнул, когда я шагнул в укромный кабинет ресторана. – Господь милостивый, ужасно выглядите!
Промышленник поспешно пододвинул мне фарфоровую тарелку с дымящимися миногами под горчичным соусом а-ля прусс.
– Вашими молитвами я так выгляжу. – Я сел, с раздражением отставляя еду, хотя рот непроизвольно наполнился слюной. – На фабрике творится скотство. Условия работы отвратительны.
– Не горячитесь, вы же не мальчик. – Любезная улыбка Кошкина исчезла, но только на миг. – Вы на других фабриках не были. Очень бы я хотел услышать, что бы вы сказали, когда увидели, что там делается. У меня еще нормально все.
– Да какая разница, что на других, не должны люди в таких условиях, как у вас, ни жить, ни трудиться!
– Вы, Виктор, что, в социалисты записаться успели? Нет? А если нет, то каким боком вас это касается? Ну а коль так жалко людей вокруг, потратьте сперва на них свои деньги, а потом учите меня тратить мои.
Нас прервали. В электрическом свете вспыхнули золотым огнем расшитые ливреи слуг, вносящих исходящий паром самовар. В хрустальные стаканы полился душистый чай. Кошкин глубоко вздохнул.
– Ладно, Виктор, погорячились мы что-то оба. Нервы у меня шалят из-за всего, что на фабрике творится. – Промышленник посмотрел на меня с извиняющейся улыбкой, мощные металлические пальцы неожиданно нежно подхватили тончайший фарфор сахарницы. – Сахарок вам положить? Моей фабрики – самый лучший.
Предпочтя напиток неподслащенным, я взял паузу, а затем точно выстрелил, смотря на реакцию сахарозаводчика:
– Елизавета Рассветова. Вам что-то говорит это имя?
Кошкин вздрогнул, и его могучая механическая рука вдруг бессильно разжалась. Жалобно звякнула упавшая крышечка сахарницы.
– Так ведь и знал, что все равно эта история всплывет… Но все же надеялся, что этого разговора не будет. Хорошо, – наконец решившись, начал Кошкин. – Я все расскажу, но, пожалуйста, после этого забудем об этой истории раз и навсегда. Прошу вас не как сыщика, но как человека, которого я бы хотел видеть своим другом.
Кошкин погладил усы и, отвернувшись к затянутому черной метелью окну, начал говорить:
– Лиза – это моя работница… Бывшая. В упаковочном цеху у меня трудилась. Заворачивала конфетки, леденцы. Я ее во время найма впервые увидел. Смешливая, умненькая, явно видно, что работать любит, а собой-то хороша как! Волосы что мед, глаза такие, что тонешь. Сами, наверно, поняли, полюбилась она мне, стал за ней ухаживать. Да только что ни сделаю, все она мне от ворот поворот давала да смеялась, что, мол, сердцу не прикажешь. – Кошкин
