С другой стороны, не чудно ли, что старушеньки воспринимали игошу вовсе не как чудовище, а как милое домашнее животное? Обычный человек испугается, пойдёт в храм.

Не буду делать выводы раньше времени. И не знаю, кого спросить. Стрельцовы недолюбливают Ферзенов, а Ферзен, в свою очередь, с презрением отзывался о Николае. Вряд ли обоих можно назвать непредвзятыми.

Не знаю, за кого переживаю больше: за всех в усадьбе или убежавшую в Заречье Матрёну.

Мне некого винить, кроме себя. Всему причиной – моя глупость. Всегда считал себя сдержанным, даже неэмоциональным.

То и дело заходят какие-то люди, которых я не знаю. Каждый приносит новости. Все они смутные, тревожные, часто противоречат друг другу.

Одни говорят, в ворота ломятся крепостные и требуют Ферзена. Другие, что кто-то разгромил оранжерею. Третьи, что надвигающаяся буря всех запугала. Очень неспокойно.

Удивлён, что меня до сих пор не выгнали из Курганово. Я оскорбил графа, а он неукоснительно следует законам гостеприимства. Не чувствую, что заслужил такое отношение. Очень хочется, чтобы хоть кто-нибудь сказал, какой я подлец и неблагодарная скотина. Честное слово, полегчало бы.

Сам граф ускакал куда-то на закате. Ветер завывает всё злее. Холодно даже на кухне у раскалённой печи – так сильно дует из окон.

За полночь. Никто в усадьбе не спит. Даже сквозь ветер слышно крики. Я настолько растревожился, что чудится всякое. Показалось, кто-то ходит за окнами.

Пишу позже.

Не спал всю ночь. Пью кофе снова на кухне.

Тогда, ночью, мне не показалось.

Меня морил сон, но я сидел у печи, ждал Марусю, очень переживал, не стряслось ли что с Матрёной. А вокруг дома будто бы кто-то ходил, стучал то в одно окошко, то в другое. И метель – белая, бестелесная – заглядывала в окно, касалась ладонями стекла, оставляя морозные разводы. Казалось, даже слышался её голос: ледяной, тонкий, прекрасный. Почти как у неё. Так должна звучать красота и невинность: легко, чарующе, словно тающий на пылающих губах кристально прозрачный кубик льда.

А потом дверь открылась в который раз, и на пороге, запуская ветер и снег, оказалась Арина Терентьевна.

– Мишенька! Скорее! – выдохнула она и покачнулась.

Едва получилось её поймать. Старушеньку пришлось усадить на стульчик поближе к печи, напоить горячим чаем. Она была замёрзшая, запыхавшаяся. Как она дошла в такую погоду до Курганово от Камушка – загадка.

Арина Терентьевна толком и не отдышалась, выговорила с трудом:

– За Коленькой… и Анной Николаевной, душенькой… ваши, ферзенские пришли.

– Что?

– Кметы. Деревенские. Они же… они решили, что это всё Коленька девочек тех. Как отец его. Они же ничего не знают. Мишенька, помоги, умоляю.

Не сразу ко мне пришло осознание, что всё вышло совершенно неправильно. Но мне стоило догадаться, я должен был догадаться. Ведь Сашка писал, что отца Николая судили. Вину его так и не доказали, но деревенские люди простые. Не смогли забыть и простить. Раз нет других виноватых, значит, вот он.

Не буду судить, кто это сделал на самом деле. Доказательств не имею. Но верю, что Анна Николаевна и её внук точно ни при чём. Тогда на кухне, пока Арина Терентьевна тряслась от переживаний, даже не задумался об этом, сразу сорвался с места.

Конюшня оказалась заперта, и я долго бегал, кричал в никуда, пока какой-то мужик, явно по крайней нужде вышедший в такую погоду на улицу, не помог мне найти конюха. Тот отговаривал меня, ругался, даже угрожал, что нажалуется графу. Пришлось накричать на него и обвинить в смерти невинной старушки, которая точно погибнет без нашей помощи. Даже не верится, что я смог так грубо разговаривать с кем-то. Это всё влияние графа, не иначе.

Наконец конюх запряг в сани тройку лошадей (ехать в такую погоду верхом – самоубийство).

Когда мы миновали ворота из Курганово, снег ещё шёл легкий, даже приятный. Крупные хлопья кружили, но ветер уже бил в лицо и забирался под одежду. Я потерял шапку почти сразу, отчего, кажется, отморозил уши. Они и так всегда меня смущали (слава Создателю, что под кудрями их особенно не видно), но если они вдобавок окажутся ещё и отморожены, то даже не знаю, что буду делать.

И всё же я не свернул с пути даже за шапкой.

Дорогу в темноте, да ещё после выпавшего снега, было не узнать. Ветер бил в лицо, и стоило миновать Русалий мост, как на землю обрушилась метель. Ох, никогда не забуду этого ужаса. Словно слепые котята, лошади рвались вперёд во тьму. Ветер визжал в уши. Лицо кололо ото льда и снега. Мы мчались во мраке, освещая дорогу лишь одним фонарём, и ледяные облака взвивались в стороны под нашими санями.

Камушек мы нашли почти случайно – наша тройка едва не врезалась в валун на перекрёстке.

Кучер всё причитал, но я толком не мог разобрать ни слова. Помню только тьму, и ветер, и ледяную крошку, летевшую в лицо. Помню, как тряслись сани. Несколько раз думал, что перевернёмся. Дорога к усадьбе Стрельцовых неровная, ухабистая, ещё и спуск резкий. Но и вид на всю небольшую усадьбу открывается издалека. Даже сквозь метель получилось разглядеть, как вдалеке горели огни. Много огней. Слишком для такого часа.

И стоило нашим саням спуститься вниз по холму, нырнуть в самую темень где-то между Заречьем, перелеском и усадьбой, как завыли волки.

Они запели точно сразу со всех сторон, отовсюду. Лошади тревожно заржали, кучер закричал, пытаясь их успокоить.

Как вдруг с жарким вздохом ликующего пожара позади, на вершине холма, на перекрёстке возле валуна, вспыхнуло зарево.

Сани перевернулись. Потух фонарь. Заржали лошади. Затих кучер. Я трепыхался в сугробе, пытаясь выбраться из-под саней. А свет бил всё ярче и ярче.

А потом, когда я на четвереньках выполз на дорогу, увидел её.

За её спиной к самым небесам бил столп света, а она стояла в окружении волков прямо, непоколебимо, хотя жаркое пламя, казалось, готово было её поглотить.

Это была она. Клянусь, что даже издалека узнал бы её. Даже спустя столько лет.

Не помню больше ничего. Только тьму. И снег, и громкое дыхание. А после моего лица коснулось нечто горячее, мокрое. Я закрылся руками, присел. Рядом что-то утробно рычало, но почему-то не было страшно.

– Барин, – позвал вдруг кучер. – Жив?

В стороне чиркнуло огниво, и загорелся фонарь. Я разглядел вытянувшееся от неописуемого ужаса лицо кучера. Медленно я обернулся. За моим плечом, выгнув шею, стоял огромный волк.

Слава Создателю, мне хватило ума не дёргаться, не кричать и не пытаться убежать. Пусть отец брал меня на охоту, но я редко сталкивался с дикими животными так близко. И всё же знаю, что в таких случаях нужно быть осторожнее.

Но тогда я не думал. Нет-нет, в голове стало совсем пусто. И всё, что я мог, – смотреть, замерев.

Кучер тоже молчал.

Волк смотрел на меня, а я рассматривал его. Старую облезлую шкуру. Серые злые глаза. Сломанный клык.

Матушка всегда говорила, я слишком мечтательный. У меня богатое воображение. Я вечно витаю в облаках. Теперь я тоже это осознаю.

И всё же… всё же как сильно эта старая волчица походила на ту, что я повстречал в Волчьем логе! На ту, что кружила вокруг охотничьей избушки, оплакивая своего вожака.

К счастью, рыдала метель, поэтому кучер не услышал, как я прошептал:

– Это ты? Помнишь меня? Я Михал.

Она склонила голову набок, навострила уши. Я заговорил с ней на рдзенском, не задумываясь. Вряд ли великолеским волкам знакомо текучее, словно журчание ручейка, звучание рдзенского языка.

– Мне очень жаль… твоего возлюбленного.

Даже теперь, в собственном дневнике, мне до ужаса стыдно признаваться, что я, оказавшись в смертельной опасности, нёс какой-то бред про возлюбленных и вообще говорил с волчицей. Наверное, одиночество и мечтательность воспитали меня настолько малахольным слюнтяем, что я умудряюсь жить в собственных иллюзиях даже теперь, в возрасте двадцати одного года.

Но, так или иначе, волчица отступила. Сейчас мне кажется, что с самого начала она не намеревалась причинить мне вред, иначе почему сразу не вцепилась в горло, когда я лежал без сознания, а лизала лицо, точно пытаясь привести в чувство?

Она попятилась, развернулась и нырнула куда-то в темноту. Снег и ночь тут же поглотили её.

– Ба-а-арин, – дрожащим голосом проговорил кучер.

Я вздрогнул,