Я скормлю тебе тело свое 
Вместе с другими.

Я напитаю кровью тебя,

Чтоб, расправив крылья,

Ты вознесся над миром.

А что имя мое проклянут —

Разве это потеря?

Гёк Танри обещает награду

Не тем, кто радеет о славе.

Мать, прошу, не скорби о том,

Что негде выплакать горе, —

Кровь моя в каждом тюльпане.

И меня не вини,

Что внуков

Не успел оставить тебе —

У живых рождаются дочери,

У мертвых же сыновей —

Сотни и тысячи

Храбрых героев.

Им дело мое продолжать.

Братья, я вам завещаю

Прадеда саблю —

Она хранится в горах,

В тех, за которыми

Новые земли лежат.

Идите.

С вами незримо я буду.

Я поднял голову и встретился взглядом с Фаруком. Но, к счастью, он не успел никак выразить свое удивление – к нему со всех ног бежали журналисты. Я еще раз проверил брелок, направив луч в ладонь, и приготовился ждать.

Вот высокопоставленные гости встретились у кофейни, и к ним подошел президент. Внимание собравшихся сейчас будет направлено только на них – все, включая охрану, следят за приветствиями, гадая, пожмут ли они друг другу руки. Это дает мне возможность включить брелок и продержать луч на бойлере в течение двух секунд. Вроде бы ничего сложного, но профессиональный телохранитель заметит красную точку и убьет меня раньше, чем истечет первая секунда. Так что нужно все точно рассчитать. Раз!

В этот момент откуда-то сверху на витрину кофейни упал кусок вывески с похабным слоганом, и все уставились на него. Я успел выключить брелок и замер. Пару минут, пока Фарук варил кофе, журналисты фотографировали слоган, и я уже начал бояться, что ничего не выйдет, ведь вывеска застряла точно под бойлером и не заметить прицел на нем было невозможно.

Но тут Фарук поставил чашки на стойку, гости одновременно потянулись к ним, и камеры переключились на происходящее. Вдруг чья-то чашка полетела на пол, вслед за ней рухнул без чувств Фарук. Вспышки защелкали еще чаще, и я, воспользовавшись случаем, вновь направил луч на бойлер.

Раз!

Краем глаза я заметил, как откуда-то сбоку, перекрывая луч, на меня летит полицейский.

Два!

И меня ослепила вспышка света, больше похожего на боль. Я умер, так и не успев понять, был ли то выстрел из направленного на меня пистолета или взрыв за спиной полицейского.

Кофе и кровь

В детстве я очень боялся темноты. Это началось, когда я лежал в больнице. Медсестры были внимательны и бежали на мой крик только днем в присутствии врачей. Ночью я мог часами кричать, но никто не шел в палату, чтобы успокоить меня. И тогда мне пришлось бороться со страхом самому. Я стал придумывать истории, набирая, как режиссер, на роли в них всех людей, меня окружавших. Вот доктор – он будет моим папой. Вот неуклюжая свиноподобная уборщица – она умрет на первой же минуте фильма, оставив нам в наследство огромный дом с садом, но никто не будет жалеть о ее гибели.

А вот я сам – счастливый единственный ребенок в самой обыкновенной семье. Мы любим путешествовать, и с нами постоянно происходят разные забавные случаи вроде тех, что я видел в комедиях про Инека Шабана. Как и там, в моих фантазиях менялись только декорации и сюжеты, а главные действующие лица всегда оставались теми же.

Просыпаясь ночью, я больше не боялся окутывавшей меня темноты, в которой теперь мог разглядеть любую историю – от уморительно смешной до пугающей. Да, именно пугающей! Ведь вскоре неуклюжий Шабан со своими незатейливыми шутками надоел мне.

Я, как любой мальчишка, любил воображать себя отважным супергероем, сражающимся с бан- дитами и шпионами. И в моих фантазиях появились убийства, кражи секретных документов, погони и перестрелки… Где-то посреди приключений я проваливался в сон, унося с собой сюжет, и сновидения мои тогда были особенно яркими.

С такой фантазией можно было сделать карьеру в кино, но я выбрал совсем другой путь. Это неблагодарное занятие, в нем нет ничего героического – я скорее клерк, ежедневно выполняющий рутинную работу, но нет для меня долга выше, нет ничего священнее и благороднее, чем безопасность государства.

Неформальное общество[6], председателем которого я являюсь, состоит из множества людей с разными интересами, но нас всех объединяет преданность этому долгу. Наше взаимное уважение строится на общем понимании долга и на доверии друг к другу. Таковы наши принципы. Каждый из нас имеет право голоса – оно завоевывается годами беспорочного служения, поэтому иногда решение по тому или иному вопросу принимается после весьма долгих дебатов. Но зато в каждом таком решении я уверен, ведь единственным критерием его правильности является забота о благе государства, а значит, никто здесь не преследует своекорыстных интересов, никто не пытается перетянуть на себя одеяло, не интригует и не увиливает от ответственности.

Перед каждым нашим собранием я готовлю речь. Это традиция нашей организации. Председатель готовит речь, которой не суждено быть сказанной. Члены организации не любят высоких слов. Это люди дела. Но хорошо подготовленная речь настраивает председателя на нужный лад, придает уверенности и помогает провести собрание мудро. Так что это не он готовит речь, а речь готовит его.

В этот раз я хотел сказать следующее:

«Мы существуем с тех пор, как наш народ осознал в себе государственность. Веками мы живем в тени султанов и президентов, охраняя и защищая единственную ценность, достойную служения, – государство. Достойную служения, а не службы. Не карьерные ожидания и не жажда власти направляют нас, а истинное призвание к этому высокому служению.

Наши противники понимают охранительство в узком смысле поддержки политического режима и обвиняют нас в антинародности.

Ложь! Мы защищаем не конкретного президента, и даже не институт президентства, а само государство, и решительно встаем на сторону революции, если обновление способно принести пользу стране. Но намного чаще пользу приносит стабильность.

Готовы ли мы сейчас пожертвовать ею? Верим ли мы в себя? Пусть каждый, делая выбор, тысячу раз задаст себе эти вопросы. И да поможет вам мудрость!»

Сегодня мы приняли непростое решение по мероприятию в аэропорту. До него остается чуть больше суток, но еще вчера наши мнения были полярно разделены,