топот копыт стали выстраиваться в единый ритм, который я пытался записать. Дело шло медленно, ведь ритм в моем представлении всегда сопутствовал рифмам, подобрать которые не хватало сил. Но едва я решился забыть все стихи, выученные в школе, как слова стали сами торопливо ложиться на бумагу, будто боялись, что я их забуду… И я с корнем вырывал из стихов любые рифмы, кроме выросших случайно, редких и драгоценных, подобно тюльпанам зимой. Теперь я понимаю, как облегчил тогда жизнь моим будущим возможным переводчикам. Хотя почему только возможным? Наверняка после случившегося журналисты найдут мои стихи, и кто-то захочет их перевести. Но что это я? Разве ради славы я делаю то, что должно?

Когда лихорадка отступила, вся моя кровать была завалена исписанными блокнотами, но я не знал, что мне делать с ними.

На склад я не вернулся – меня уволили за прогулы. Я искал объявления о работе грузчиком, официантом, охранником, но почему-то снова и снова натыкался на неизвестно как попавшую в этот раздел вакансию библиотекаря.

Видимо, тяжелая болезнь как-то сказалась на мозге, потому что я внезапно потерял свойственную мне застенчивость и неожиданно для самого себя записался на собеседование в публичную библиотеку в районе Кадыкёй.

Директором там оказалась очень милая женщина лет сорока. Я рассказал ей, что работал в Акпынаре школьным библиотекарем, киоскером, продавцом в книжном магазине… В общем, наврал.

Госпожа Эмель внимательно слушала меня и качала головой. По ее взгляду я понял, что она не верит ни единому моему слову. Чем больше я врал, тем тяжелее и неподатливее становился язык. Еле досказав легенду, я замолчал и приготовился к чему-то вроде «Вам не стыдно?» ну или «Хорошо, мы вам перезвоним в случае необходимости», но она лишь спросила: «Вы готовы завтра приступить к работе?»

Однажды госпожа Эмель увидела, как я записываю свои стихи. Я смутился, ожидая упреков, как каждый, кто занимается посторонними делами на рабочем месте, но моя начальница, наоборот, очень ласково попросила дать ей прочесть только что написанное.

– Почему ты не печатаешься до сих пор? – удивилась она.

Я пожал плечами:

– В моих стихах даже рифмы нет. Кто будет это читать?

– Я, – просто ответила она.

В другой раз, когда мы снова заговорили о моих стихах, госпожа Эмель спросила:

– О чем ты думаешь, когда в тебе умолкают битвы?

– Битвы не умолкают. Они подобны волнам, которые отступают только для того, чтобы снова ринуться на берег и затопить его.

– Как забавно ты говоришь! Настоящий поэт.

– Лучше бы я был воином. Ведь главный бой еще впереди.

– Какой бой?

– Бой за право быть самими собой. Мы родились из семени кочевников, пришедших на эту землю. Выросли из малого уджа и овладели половиной мира, но вот бесславное настоящее хоронит наше прошлое, и мне горько думать о будущем. Слишком рано повесили сабли на стены, смирившись с участью земледельцев. Уж я-то знаю… Акпынар любого воина со временем превращает в крестьянина. Иначе не выжить.

– Расскажи мне о своей родине.

Я стал рассказывать о Бойялыке. Вспоминал, как по весне расцветала лаванда, насыщая поля фиолетом, да так густо, что мир становился полосатым – ультрамариновое небо, фиолетовая степь и узкая, неровная полоска зеленых гор на горизонте… Как пахла наша ореховая роща, и йодистый запах разносило ветром по склонам, откуда он спускался в низины и дурманил голову… Ближе к осени запах становился сложнее – пьянил белой розой, спелым арбузом, восковой дыней, прозрачным виноградом и еще тысячью сладких ароматов, которые… которые я всегда ношу с собой в сердце…

Госпожа Эмель давно уехала домой, а я все сидел в библиотеке один и глупо улыбался. Снова и снова бежал я по траве, и увязавшийся за мной дворовый лопоухий щенок звонко лаял на ходу. Мы кружили с ним по моей памяти, как по лабиринту, не в силах распрощаться.

В конце месяца мне пришлось тайком переехать в библиотеку – зарплата здесь была еще меньше, чем на складе, и я не мог рассчитывать больше на добросердечие моих соседей. Теперь я нарочно задерживался допоздна, сортируя книги, а утром открывал настежь окна, проветривал помещение, чтобы не застаивался в нем запах ночи, и садился на свое рабочее место.

Однажды я прокололся, оставив сушиться на батарее носки. Госпожа Эмель заметила это, но ничего мне не сказала и лишь незаметно смахнула их под стол. А на следующий день привезла из дома плед и оставила его в комнате отдыха. Теперь, засыпая, я кутался в этот плед, стараясь уловить запах ее духов.

По выходным я и вовсе лежал так целый день или бродил из угла в угол и представлял ее рядом. Вот она, задумавшись, смотрит в окно и машинально заплетает свои длинные каштановые волосы в тугую косу. Не доплетает, но коса послушно лежит на округлом ее плече, похожая на живую ветку молодого ореха.

Как-то за госпожой Эмель после работы заехал муж.

Я и раньше знал, что она замужем, но почему-то, пока не увидел этого мертвяка с прозрачными глазами и неподвижным ртом, не мог признаться самому себе, что люблю ее.

Госпожа Эмель познакомила нас. Он пожал мне руку и что-то булькнул, но на его лице ничего не отразилось. Так, наверное, здороваются рыбы между собой. Я зачем-то натужно улыбался, скалился и униженно заглядывал в его пустые глазки, демонстрируя дружелюбие. Уходя, он обернулся через плечо и остановился на секунду, будто запоминая меня.

Тогда мне впервые захотелось убить человека. За то, как он по-хозяйски кладет руку ей на талию, за то, с каким презрением смотрит на все вокруг, и за мое жалкое подобострастие. Щелкая костяшками пальцев, я представлял, как хрустят человеческие кости на зубах волка.

Каждое утро я заваривал чай и приносил госпоже Эмель, желая доброго здоровья. Она благодарила меня и наливала чай в свою кружку. Эту кружку она всегда оставляла в ящичке своего стола, не давая мне скатиться в пропасть и вылизать ее края.

По вечерам я стал выпивать. Алкоголь заставлял поверить в реальность любой мечты, и окружающий мир пластично менялся, следуя моим желаниям. В том другом мире мы жили далеко от Стамбула. К середине лета абрикосы падали тяжелыми перезрелыми градинами прямо под ноги нам… Там госпожа Эмель была моей женой. Она каждый год дарила мне по ребенку.

* * *

Не сравнивай с солнцем меня,

А себя – с луной.

Что породим мы, если