невзрачные цветы по вазам, а когда выходила из дома, едва не наступила на крошечную ящерицу. Переливаясь гудроновой спинкой, она скользнула под крыльцо. Всю жизнь мне казалось, что жить по-настоящему – значит двигаться, действовать, бороться, но теперь я задумалась, не упускаю ли в этой борьбе нечто важное. Теперь мне хотелось стать растением, прорасти в земле, быть корнем, как запертая в Аидовом царстве Эвридика у Рильке.

Ребенок Ники умер сразу как родился. Это называется перинатальная потеря: скорая смерть новорожденного без явной причины. Ее крестная – учительница младших классов – выбила для Ники поездку в санаторий, где она познакомилась с кем-то, а через некоторое время уехала к нему на Черное море. Я никогда ее больше не видела.

Сама я после девятого класса перевелась в городскую школу, чтобы лучше подготовиться к выпускным экзаменам, потом поступила в областной университет и в первый раз переехала. Сейчас я иногда думаю о том, как изменилась бы моя жизнь, если бы я осталась в поселке навсегда. Вышла бы замуж за одноклассника, меньше бы сидела в интернете. Никогда не познакомилась бы с тобой.

Как-то по работе я разговаривала с антропологом, и он рассказал мне историю, как однажды на побережье Северного Ледовитого океана приехал картограф. Он хотел сделать карту священных мест коренных народов и обратился за помощью к одному из жителей. Тот поинтересовался, зачем это нужно. «Чтобы охранять эти земли», – ответил картограф. «Так, поди-ка, они сами себя охраняют, – возразили ему, – скорее, с вами может что-то случиться, если пойдете туда: заболеете или умрет кто-нибудь из родни».

Природа не добра и не зла, она безразлична. И все-таки мы надеемся на ее милость: даже в городе я натыкалась на сложенные горкой белые косточки и смятые букеты. Может, и мне стоит провести обряд? Я шла вдоль озера, в воздухе пахло намокшей золой. Брошенные после пикников черные проталины, обугленные щепки и опаленные птичьи перья казались мне мрачными приметами ритуальных костров. Все на свете казалось чем-то еще. Вода беспокоилась. Настырные волны толкались о берег, как запертые в стойле телята. Я подошла к обрыву, и откуда-то снизу взметнулись три черные птицы. Пролетев над водой, они осели на волнах, покачиваясь, словно обуглившиеся деревяшки. Я много раз была здесь, но теперь воздух, свет, звуки, запахи – все было другим. Я посмотрела по сторонам. Слева огибающая озеро тропинка тонула в пестром разнотравье, справа над водой выступал песчаный холм, формой напоминающий стол – верхушка у него была срезана. Ничего необычного я не заметила, и все же что-то было не так. Я посмотрела на свои ладони. Иногда я вижу осознанные сновидения и использую этот прием, чтобы выйти из сна, но в этот раз я не спала. Руки были как руки, ничего необычного.

Вдоль тропки рос остролистный чертополох, который долго цвел яркими фиолетовыми цветами. Теперь цветки в колючих корзинках торчали серыми плевками ваты, смазанными, как лица мужчин на картинах Фрэнсиса Бэкона. И как только я упустила эту перемену? Я поглядела вокруг в поисках другого привычного ориентира – желтых цветов-метелок, но не увидела их. Язычники верили, что цветы могут переходить с места на место, менять свой вид, разговаривать между собой, кричать и плакать. Я не сомневалась, что и с этими травами могло произойти подобное.

Мы не так уж сильно продвинулись в своих знаниях о мире за последние тысячи лет – хотя и может показаться иначе, – и то, что сегодня обсуждают в университетах и лабораториях, много лет назад уже было сказано мудрецами. Нобелевскую премию по физике присудили за исследование феномена квантовой запутанности. Ученые изучали частицы, которые, находясь за тысячи километров друг от друга, тем не менее были связаны. Когда менялось состояние одной частицы, менялось и состояние другой. С помощью сложных научных экспериментов физики доказали то, о чем давно написано в эзотерических книгах: мы все связаны невидимыми узами и можем чувствовать друг друга на расстоянии.

По бурым склонам холма ползли кривые линии желобов, узкие и глубокие, как следы звериных когтей. Песок был темным и рыхлым. Я взобралась на вершину. Небо было выкрашено в сплошной синий цвет: ни прозрачности, ни просвета. В прореху густой матовой темноты выглядывало солнце. Это создавало удивительный контраст: тени стали длинными, а все цвета – необыкновенно яркими. Мне вдруг очень захотелось плакать.

Над моей головой лаяла огромная черная птица. Снизу я видела ее перистую грудь и поджатые лапы. Она несколько раз коротко и нервно взмахнула крыльями, а потом, выправившись, медленно скользнула в вышину. Когда птица улетела, остались только сгусток неба и шум вгрызающихся в берег волн. Все это уже было когда-то. В тот грозовой день, когда мы с Никой, слипшись мокрыми плечами, лежали на мостках. Или сильно позже, в Афинах, когда, стоя на каменном холме, мы с тобой смотрели на Акрополь, и небо вдруг потемнело, и ветер спутал почерневшие оливковые ветки, и все гудело и двигалось, только неподвижно стояли белые колонны храма, где возносились молитвы и воздавались жертвы.

Вечером я пошла на кухню и встретила Паштета. Заметив меня, он поднял хвост и загарцевал навстречу. Извиваясь, он терся теплыми боками о мои ноги, вскидывал голову, заглядывал в глаза. Хотя до этого я видела в нем существо чуть ли не инфернальное, голод привил этому коту повадки беспринципного домашнего питомца, готового лизать руки каждому, кто пообещает угощение. Я удовлетворенно похлопала его по голове.

В кухне я зажгла свет, открыла холодильник, вытащила из него все, что могло понравиться коту: сыр, колбасную нарезку, начатую сметану, – и разложила на тарелке. Пока я заканчивала приготовления, в комнату влетела крапивница. Бабочку привлек свет, и, сделав по комнате полный круг, она принялась облетать полки холодильника. Я убрала остатки еды и стала наблюдать за ней. Зависнув над половиной трехдневного арбуза, она сводила и разводила оранжевые крылья с черными пятнами, шевелила усиками-булавками. Летающий шатер, вздрагивающий клочок лета.

Средняя бабочка живет от трех до двадцати дней, но крапивница – другое дело. Это бабочка-долгожитель, она может прожить до девяти месяцев, зимуя в дуплах и щелях, обернувшись крыльями как одеялом. Она осторожнее других и предчувствует непогоду. За два часа до дождя крапивницы прячутся в укрытие, чтобы не промокнуть. Но осознают ли они ценность своей жизни, счастливы ли оттого, что живут дольше своих видовых подруг? Едва ли. Блаженны неведающие, или, как однажды сказала любимая писательница моей юности, единственная вещь, которая делает жизнь возможной, – это постоянная и невыносимая