потому непостижима природа. Мы думаем, что она страдает и мучается, потому что люди вырубают леса и загрязняют реки, но правда в том, что, даже если завтра на землю упадет метеорит, природе будет на это наплевать. Планеты и звезды взрываются постоянно. Это просто физика.

Я легла спать, когда упругое черное небо уже начало пропускать свет, и сразу уснула. В ту ночь я не видела снов, но утром нащупала на простыне маленький сухой моток, который оказался мертвой пчелой. Скученная, она сложила замершие крылья, подогнула лапки к ворсистому брюшку. Наверное, пчела залетела под одеяло и не смогла выбраться, а я во сне этого не заметила. Я подхватила ее двумя пальцами и повертела перед глазами. Финикийский философ Порфирий, живший за триста лет до Иисуса, называл жриц Деметры и Персефоны пчелами, а саму Персефону – медовой. Из насекомого пчела превратилась в символ божественной матери. Еще одно напоминание о том, что природа для нас – всегда часть культурного процесса и, стремясь познать ее, мы лишь снова обращаемся к себе, своим мыслям, ассоциациям, спекуляциям. Но я хочу разглядеть за символами саму природу. Взять тех же пчел. Они собирают нектар и пыльцу растений и, обмазывая секретом своих желез, склеивают их в плотные комочки, а потом переносят это добро в специальных углублениях на задних ножках – как в груженных медом седельных сумках. У одной писательницы я читала, как она плакала о говорящих медведях из сказок и мультфильмов, плакала по миру, в котором звери ходят друг к другу в гости пить чай с вареньем, ощущала разрыв с этим миром, свою выброшенность из него. Я плакала об этом вместе с ней, но мысль о пчелах, которые носят мед в седельных сумках, дарит мне утешение.

На завтрак у меня был хлеб с маслом и сыром. Воздух был пасмурный, обволакивающий, и я долго сидела на веранде, отхлебывая черный кофе маленькими глотками. Надо было чем-то занять себя, и я решила обойти окрестности и заодно собрать цветы, чтобы расставить их в вазах на кухне и в доме. Я никак не могла научиться обходиться без всякого дела.

Я не следила за цифрами в календаре и с трудом соображала, какой был день недели. Среда? Нет, скорее, суббота. По будням работает детский центр, где днем мальчики и девочки занимаются английским и танцами, а вечером смотрят кино – даже в каникулы они остаются при деле. Но я шла и не слышала ни детских голосов, ни велосипедных колес, рассекающих по грунтовке, шершавой, как наждачная бумага. Дверь в центр была наглухо закрыта, а вывешенные на ней объявления выцвели до исходного белого цвета. Один листок меня заинтересовал. В объявлении говорилось о праздновании дня семьи, любви и верности, назначенном на следующие выходные. Я с недоверием перечитала объявление: мне-то казалось, прошло не больше двух недель с тех пор, как я приехала, а выходило, что гораздо больше. Из трещины в основании здания торчал отросток небольшого деревца. Казалось, здесь никого не было долгие месяцы. Мне нравилось, как все в поселке мгновенно приобретало заброшенный вид, стоило только вычеркнуть из ландшафта человека.

Я брела по безлюдным аллеям, наблюдая, как туман откусывает от домов черепицу. Все будто погрузилось в сон, и только две белые капустницы кружились в затейливом хороводе.

У некрашеного дощатого забора я сорвала пушистую ветку рябинника, прошла дальше и выдернула из травы толстый стебель с розовато-белыми цветами – валерьяна, – добавила в букет по веточке неприметных сорных трав, кукушкиного горицвета и горца птичьего. Кукушкин горицвет – маленькая гвоздичка на шероховатом стебле, колокольчатая чашечка с красно-коричневыми полосками, из которой торчат собранные в редкую метелку острые розовые лепестки. Горец птичий – спутанные в узлы тонкие стебли с мелкими блекло-зелеными цветками в пазухах листьев, гусиная трава, трава-мурава… Эти простые, невзрачные цветы вели меня, как нить Ариадны вела Тесея, и – поворот за поворотом – я все глубже заходила в лабиринт дачных участков, нарезанных по шесть соток каждый.

Я разглядывала, как вьюнок оплетает рабицу, бросается на высаженные у забора кусты смородины, и думала о том, что у растения не меньше энергии и воли, чем у животного. Монструозное, избыточное оно воплощает собой энергию размножения, созидания – то, что обычно приписывают женщинам. Женщина – цветок, но не декоративный, распускающийся на радость другим, а буйный и дикий, развивающийся в своей собственной, неконтролируемой динамике: семя становится ростком, росток – листом, лист – цветком, цветок – плодом… И все это происходит в тесной связи с окружающей средой. Я читала про цветок антуриума, который проходит как женскую, так и мужскую фазу (как бы мы ни старались навязать цветам гетеросексуальные аллегории, они бывают обоеполыми) и испускает множество ароматов, от приятного до зловонного. То, каким будет аромат антуриума, зависит от того, кто его опыляет, то есть на кого направлена эта чувственная составляющая. Иногда я думаю, что животные и люди – обслуживающий персонал и нужны лишь затем, чтобы разносить по земле семена куда более удивительных творений – растений. В эссе «Разум цветов» Метерлинк описывает множество способов, к которым прибегают цветы и деревья, чтобы засеменить большую площадь. Стремление растения победить свою неподвижность он называет «голодом пространства» и рассказывает про удивительные снаряды для семярассеяния, семяразбрасывания и воздушного полета семян. Крылатый винт клена, пушистые парашютики одуванчиков, прицепки, которые позволяют семенам крепиться к шерсти животных, а еще всякие приспособления для саморазбрасывания семян. Созревшие плоды некоторых растений конвульсивными движениями отрываются от ножки и сквозь отверстие на месте надрыва выбрасывают струю слизи, смешанную с многочисленными семенами, причем расстояние плевка может достигать пяти метров. Это то же самое, с восхищением говорит Метерлинк, как если бы мы «одним спазматическим движением выбросили все наши органы, внутренности и кровь на расстояние полуверсты от нашей кожи и скелета».

В девятом классе, между итоговым сочинением и экзаменом по математике, я узнала, что Ника забеременела. Со смертью отца она стала жить одна. Хотя формальным опекуном Ники стала ее крестная, она контролировала скорее ее расходы, чем ее саму. Мы не дружили уже почти год, общались только по необходимости, и обо всем, что с ней происходило, я узнавала по праву кровной связи от общей родни. Я не помню, чтобы принимала серьезные попытки вернуть ее дружбу, она не предпринимала их наверняка. У нас не было крупной ссоры, и от этого было только хуже. Все произошло само собой, и поэтому казалось неизбежным.

Вернувшись с прогулки, я расставила свои удивительные