Шрифт:
Закладка:
Часть яблок я свалила в компостную яму, еще часть вынесла в ведрах к мусорной куче. Когда я закончила, уже стемнело. Грязь на моих руках поблескивала свежими кровоподтеками. И может, из-за того, что я ждала от этого дня какого-то знака, а может, по другой, еще неясной мне причине я решила снова вернуться в заброшенный дом.
В этот раз я не пошла через высокое войско рудбекий, а проскользнула на соседний участок с краю. Там у забора стояла высокая ель, и земля была сплошь засыпана иголками и шишками, которые хрустели под ногами как печенье. Глухой трелью стрекотали сверчки – монотонный, трансовый звук трения упругих крыльев о рубчатые задние лапки можно было включать в колонках на занятиях йогой для более глубокого погружения в шавасану. Поверх рваной линии травы, над черным треугольником крыши, битым стеклом звенели белые звезды. Я отвела руками серые свечки пустырника, вошла в колышущееся разнотравье, достала телефон и включила фонарик. Теперь я была фосфорической глубоководной медузой, дрейфующей на глубине в шесть тысяч метров среди пустого черного ничто. Я обошла дом с торца и вышла к крыльцу, поднялась по зашарканным ступеням и толкнула прогнившую дверь.
В комнате было светлее, чем на улице, хотя никакого освещения, понятно, не предполагалось. Наверное, в небе показалась луна и теперь смотрела в одно из окон. Я постояла у двери – будто ждала приглашения, – потом сделала несколько нерешительных шагов, опустилась на дощатый пол и распласталась на нем, удлинившись до бесконечности. Пригвожденная на распутье видений и созвучий, между надеждой и страхом, готовая вспоминать.
…Только закончилась школа, и я объявила Нике, что уезжаю, – я так долго подбирала слова, что в итоге вышло неестественно. Мы сидели на скамейке у ее дома, и величавый куст сирени, давно отцветшей, трепал нас по макушкам. Она ухмыльнулась:
– А я завтра иду полоть картошку.
Каждый год, в первые дни летних каникул, мама отвозила меня к бабушке, где я оставалась до конца августа; каждый год я лишалась своей прежней жизни и – ее дружбы.
С бабушкой я жила в большом доме с пятью комнатами – не в пример нашей квартирке – и садом. Она никогда не усердствовала в заботе обо мне, и я была предоставлена сама себе. Целые дни я проводила, бродя по окрестностям, лазая по деревьям и забираясь в каменные гроты. Я выдумывала истории, которые пересказывала своим новым подружкам – соседским девочкам с необыкновенными именами: Марианна, Сюзанна, Жанна. Я врала, что у меня есть кошка с блестящим мехом и разноцветными глазами, которая умеет выполнять трюки. И что в далеком-далеком городе живет моя подруга, мы видим одинаковые сны и умеем читать мысли друг друга.
Я писала ей письма. Она никогда не отвечала, но я все равно регулярно проверяла почтовый ящик. Однажды вместо привета от нее я обнаружила там двух мертвых пчел. В сарае я нашла моток проволоки, согнула из нее маленькие крючки, насадила на них сухие тельца и просунула в уши. В этих сережках я проходила до 14 августа – дня ее рождения, – а потом сожгла их на импровизированном ритуальном костре. До моего возвращения оставалось две недели.
Пчела живет сорок дней, облетает тысячу цветов и дает меньше чайной ложки меда. Вся ее жизнь – ради этой ложки. Вся моя жизнь тогда сводилась к сомнению относительно нашей дружбы.
Когда в последние августовские дни за мной приехала мама, я стала мучить ее вопросами, как там Ника. Мама равнодушно отвечала: «Вроде гуляет с внучкой Алёшиных». Алёшины жили в доме Ники этажом ниже. Девочка, которая теперь с ней дружила, приехала на лето, а значит, это была не настоящая дружба.
Вернувшись в поселок, я сразу отправилась к ней. Помню, как топталась на пятачке перед подъездом, задерживала дыхание, чтобы успокоиться, трогала языком зуб, отколовшийся, когда я кусала металлическую проволоку. Они появились из-за угла, стремительные, как велосипедистки, но, увидев меня, затормозили. Ника чиркнула по мне своими черными глазами, смахнула челку со лба. Родинки у нее на щеках соединялись в созвездие Кассиопеи.
– Привет, – улыбка стягивала мне лицо, – я к тебе.
Стоял жаркий полдень, все было сухое и пыльное. Откуда-то несло дымом. От этого запаха и от того, какая земля была горячая, делалось тревожно.
– А я подругу провожаю! – Серьезная, она кивнула на алёшинскую внучку.
Я оторопело уставилась на незнакомку. Красивое, ничего не выражающее лицо и светлые волосы до лопаток, почти на голову выше Ники. Только теперь я заметила вынесенные на скамейку тюки и коробки и припаркованную у дома «Ладу». Больше мы не говорили, но когда дверь подъезда за ними захлопнулась, я подошла к машине и вывела пальцем на ее пыльном боку: «ОВЦА».
Я ждала, что с началом школы все как-нибудь уладится и мы снова станем подругами. Но в тот год было по-другому…
Что-то всплакнуло, и я очнулась. Надо мной выразительно мяукал Паштет. Его темная морда, почти касаясь моего лица, дрожала длинными усами. Сеанс окончен, говорил мне кот. Я поднялась с пола и стряхнула с себя оцепенение, а вместе с ним глубокое темное детство. Повертевшись у меня в ногах, Паштет продефилировал к двери и выскользнул в черный проем. Я вышла следом за ним.
Я возвращалась тем же путем, каким шла к заброшенному дому. Крапива грызла мои оголенные локти, и, вынырнув из высокой травы, я нащупала на коже хлипкие водянистые волдыри. Пальцы были ледяные. Во дворе я сняла с веревки полотенце и пошла в душ. Душевая занимала маленький сарайчик на краю участка. Утром я открывала кран, и вода взбегала по шлангу в большой чан на крыше. За день она нагревалась солнцем, и к вечеру становилась почти горячей. Контраст воды и холодного воздуха давал странное ощущение – будто вот-вот вознесешься на небо. Разгоряченная, полностью голая, я вышла на улицу. Над головой пульсировали льдистые звезды. Мысленно соединив две крайние звезды в хвосте Большой Медведицы, я нашла звезду Арктур, а от нее расчертила созвездие Волопаса. Я смотрела на него и думала о том, как нечеловечна и
