узкие прорези в мглистой шерсти. Я позвала его, но он лишь недовольно мотнул усатой мордой. Тогда я села на корточки и протянула коту руку. Не знаю почему, но я решила, что буду звать его Паштетом. А что, неплохое имечко, ничуть не хуже других. В ответ на мой приветственный жест Паштет, сверкнув зрачками, поднялся с места и сделал несколько выразительных шагов в сторону побитых дождем рудбекий. Остановившись, он призывно оглянулся, и я последовала за ним. В воздухе метался запах влажной звериной шкуры. Рудбекии стекали на землю отсыревшими желтыми лепестками. После дождя так и не прояснилось, и вечер был в том оттенке серого, который сводит любую часть дня к пустому безвременью. Скоро кот исчез в цветах, и, немного помедлив, я исчезла следом.

И вот полностью мокрая – юбка прилипала к коленкам, а к юбке прилипал мрак, – я ступила на крыльцо заброшенного дома. Раньше он был белым, но краска облезла и сквозила темными оплывинами. Сквозь гнилые доски пробивались сизые стебельки. Их корни расползались во тьме под домом, насыщаясь его разрушением и разложением. Растение укоренено в смерти и питается смертью. Только это и делает возможным его появление на свет. Пере-рождение – это всегда и пере-умирание.

В детстве у меня была подруга, ее звали Вероника. Ника. Мы приходились друг другу двоюродными сестрами, были связаны кровью. Впрочем, не самой лучшей. Братьями были наши отцы, и каждый из них внес вклад в статистику алкоголизма в российской провинции. Мать бросила Нику в младенчестве, и, не считая папаши, у нее была только бабушка, холодная женщина с плохим здоровьем. Я никогда не видела, чтобы отец или бабушка как-то занимались Никой, а если это и случалось, то очень редко и никому из троих нужно не было. Ника была сама по себе, и ее неформальное сиротство в моих глазах делало ее старше, смелее, интереснее.

Это она вздумала переплыть речку.

Река протекала за поселком, где мы жили: по одну ее сторону тянулись картофельные поля, а по другую стояли дачи городских. Было самое начало сентября и полное ощущение бесконечности лета. На краю поля мы развели костер, побросали в него вырванные из земли картофелины. Над рекой стелился дым, и его флер превращал маленькие крепкие домики в призрачные голограммы. Я кивнула на самый красивый – белый с голубой крышей – и неосторожно ляпнула:

– Хотела бы я себе такой.

– А я нет, – презрительно фыркнула Ника, – уродский, по-моему, дом.

Я упустила, когда небо начало чернеть. Темнота свалилась на нас как несчастье, налетел ветер, и огонь бросало во все стороны. Следом ударил ливень, и мы обе мгновенно вымокли. Река жадно лакала длинные капли. Ника стояла, задрав голову к небу, вода заливала ей лицо. Она не зажмурилась, и ее глаза были как два черных колодца. Я страшно замерзла, но не двигалась с места – просто не могла пошевелиться. А потом она крикнула: «Пошли купаться!» – и как сумасшедшая бросилась в воду.

Небо трескалось, ломалось. С берега я слышала, как Ника дубасит ногами воду, знала, что она слишком часто заводит руки, а значит, быстро устанет. Никто никогда не учил ее плавать. Я думала, она наиграется и вернется – пусть даже обзовет меня слабачкой, – но каким-то усилием она выровнялась и продолжила плыть, все больше удаляясь от берега. Я позвала ее, но она не откликнулась. В конечном счете я махнула за ней.

Плавать меня учил отец. Повиснув у него на шее, я подгибала ноги, чтобы не зацепить ими воду. Потом, изловчившись, меняла положение, и, опершись животом на протянутую отцовскую руку, балансировала так на поверхности. Он был отличным пловцом и умел подолгу находиться под водой, чем часто пугал нас с матерью. Я помню его огромные руки и то, как, торжественно выныривая из глубины, он рубил ими темную толщу. Мать, напротив, боялась воды, а еще холода, темноты, самого страха и упивалась своей беспомощностью, которую тут же воспроизводило тело. Стоило ей зайти в реку, как ее кожа покрывалась вздутыми красными пятнами. Неприятно жеманясь, она преподносила их так, как в былые времена дамы сообщали господам о благородном аристократическом недуге – чахотке. Отец жестоко смеялся над ее слабостями.

Речка была небольшой, но я никогда раньше не переплывала ее от края до края, и уж точно этого не делала Ника. И все-таки она плыла к противоположному берегу. Не знаю, сколько времени мы провели в воде, но скоро все поутихло и небо начало проясняться. Я видела Никину взметавшуюся голову, содрогания плеч и рук, слышала, как вываливается на землю вода, как трещат ощетинившиеся камыши. Ей дорого это стоило, но она добралась до берега и обрушилась тугим животом на деревянный помост, а дождавшись меня, оскалилась саблезубой щукой:

– Думала, я не смогу?

Тяжело выдохнув, я растянулась рядом с ней и закрыла глаза. А когда снова их открыла, не было уже ни сырых мостков, ни Ники, ни ее черных волос-водорослей, которые еще секунду назад липли к моему плечу. Я оказалась в старом доме, хотя и вдрызг мокрая – будто только что из реки. Удивительная штука – память. Это воспоминание пятнадцатилетней давности было для меня столь же реальным, как и то, что теперь я сидела посреди комнаты, едва различая в темноте окоченевшие руки. Более того, речка, буря, Ника – все это случилось только что. Даже мышцы все еще пульсировали от напряжения.

Когда-то я читала об особой технике тренировки памяти, которую использовали пифагорейцы. Утром, прежде чем встать с кровати, пифагореец в деталях вспоминал все, что случилось с ним накануне: кого он первого встретил, выйдя из дома, какой приказ отдал домашним, что он сказал, что услышал, о чем подумал… Он припоминал все в мельчайших деталях и той последовательности, в которой это происходило, воспроизводя таким образом весь предыдущий день. А если оставалось время, тем же способом он вспоминал и то, что произошло позавчера. Скорее всего, высшая цель этих практик была в том, чтобы вспомнить нечто за пределами жизни: то, что созерцала душа в мире идей до того, как воплотилась в человеческое тело. Странность заключалась в том, что когда я пыталась в деталях вспомнить дни, которые провела за городом, то не могла этого сделать. Как не могла и воспроизвести в памяти точную последовательность событий, которые меня сюда привели.

Я помню, как сидела на берегу, уперевшись ногами в песок, и неопределенно смотрела вдаль. На другой стороне озера из песчаного