Шрифт:
Закладка:
19. О МОНАХИНЕ
Так как повседневные грехи смываются святой водой, а монахиня грешила с мужчинами как раз днем, то однажды, окропляя себя, она сказала: «Смой мои грехи!» И, подняв одежду, она окропила скрытые места, говоря с великим пылом: «Здесь, здесь, здесь смой, ибо здесь более всего греха».
20. ОБ ИСПОВЕДИ ОДНОГО ДВОРЯНИНА
Некий дворянин, желая исповедаться, держал в руке золотой, который собирался отдать священнику. Когда один из священников, жадный до денег, увидел это, то подошел к нему и спросил, не хочет ли он исповедаться. Тот сказал, что хочет. Когда после исповеди священник спросил, раскаивается ли он в своих грехах и намерен ли в дальнейшем удерживаться от них, насколько это позволяет человеческая немощь, дворянин наотрез отказался и не получил отпущения. Пришел другой священник, которого не менее первого одолевала жажда золота, и выслушал исповедь дворянина. Но, когда он понял, что тот не раскаивается и не намерен в будущем удерживаться от греха, он, тем не менее, чтобы получить золотой, дал ему отпущение грехов, говоря по-латыни такие слова: «Пусть господь бог наш Иисус Христос отпустит тебе грехи (если захочет) и простит тебе твои прегрешения (во что я не верю), и проводит тебя в жизнь вечную (что невозможно)». Так он выудил золотой у дворянина, не знавшего латыни.
21. О ВЕНЕЦИАНСКОМ ВСАДНИКЕ
Венецианец, не привыкший и не умеющий ездить верхом, пришпорил одолженного коня, а конь стал прыгать и брыкаться; тогда венецианец сказал в испуге: «Святый боже! На море не бывает такой бури, как на суше!» (он думал, что конь беспокоится от волнений и непогоды так же, как корабли на море)[175].
22. О ДВУХ ДУРАКАХ
Недалеко от Цвифальтенского монастыря жили два родных брата, оба не слишком умные. Как-то они исповедовались, и одному из них священник отпустил грехи, не спросив, знает ли он молитвы. Когда исповедовался другой брат, то священник спросил: «Ты знаешь „Отче наш“?» Так как он не знал, то священник сказал: «Я запрещаю тебе причащаться, потому что ты не знаешь молитвы». Тот ответил: «Но ведь мой брат, которому ты отпустил грехи, тоже ее не знает». Тогда священник сказал и другому брату: «Я запрещаю и тебе вкушать тела господня». Тот в гневе ушел из церкви и стал жаловаться всем, что его нечестивый брат по имени Алексей помешал ему вкусить тела господня: «Если бы он только подождал, пока я вкушу!» (он думал, что был бы счастлив, если бы вкусил причастие, даже не будучи достоин этого).
23. УДАЧНАЯ НАСМЕШКА НАД НЕНАВИСТНИКАМИ КРАСНОРЕЧИЯ[176]
Недавно я был на пиру у деревенских священников неподалеку от моей Альпийской родины. Один из них, который с уважением приветствовал меня, не знакомого ему, и ставил себя очень высоко, попросил, чтобы я простил его неотесанную речь, так как изяществу он не обучен. Я, со своей стороны, сказал, чтобы он не обращал на меня внимания. Наконец, когда он развеселился по воле Вакха, который уже лишил его ума-разума, то решил в разглагольствовании показать свою образованность. Забыв о почтении, которое разумные люди обыкновенно оказывают незнакомым, он вылез с такими словами: «Поэт, слава твоя известна по всей Германии, но я не могу одобрить твоих занятий, потому что ты больше учишь хорошо говорить да болтать, чем хорошо жить». На это я ответил с улыбкой, якобы пристыженный: «Я не думаю, что пренебрегаю тем, что имеет отношение к хорошей и достойной жизни». Он мне: «Оставь ты теперь свое мирское красноречие и посмотри на простоту речи апостолов». Я снова: «Блестящая и украшенная речь не ухудшает меня, так же как варварская речь не улучшает. Свидетелем тому Августин[177] — самый ученый изо всех христиан — он говорит об этом не раз. Послушай, добрый пастырь! Искусно и хорошо говорить, но дурно жить — это смерть. Но под предлогом религии говорить скверно, по-варварски и к тому же ещё дурно жить — а большинство так и делает — это больше, чем смерть, это, надо сказать, худшая из смертей. Ведь опаснее всего для христианского мира жизнь таких людей, которые на словах просты и чисты, а на самом деле — бесчестные и преступные Сарданапалы[178]. И то, что ты защищаешь свою речь на примере апостолов, я думаю, тебя не извиняет. Если уж ты хочешь подражать их речи, то подражай и их добродетелям, и их святой жизни. Впрочем, смешно, что живущий в изнеженности и роскоши похваляется одной только простотой и неотделанностью речи, будто потому он и свят, что ничего не знает. Но как случилось, — сказал я в заключение,— что ты и слишком многие, тебе подобные, так преследуете красноречие и тех, кто его изучает? Когда вы сами желаете произнести проповедь (вы сами ее обычно — и вполне правильно — называете сочинением[179], ведь она составляется не вашим искусством, а нехудожественно, грубо с трудом слепляется из многих книг), то изо всех сил стараетесь, чтобы вас сочли красноречивыми и сказали о вас, что вы говорите изящно и красиво. Как подходит к вам изречение красноречивого мученика Киприана[180] о том, что на людях вы обвинители, а втайне — обвиняемые, сами же — и судьи, и преступники: вы осуждаете в душе то, что сами делаете на людях. Но, ладно: как следует говорить вы все равно не умеете, так как никогда не учились, надеяться вам не на что».
24. ОБ УЧЕНОМ
Один ученый, чтимый пфальцграфом Рейнским, поехал с ним на охоту. Так как он был без шпор, то князь сказал: «Доктор, где твои шпоры?» Тот увидал, что их нет, и ответил: «Я думал, князь, что мой слуга мне их надел».
25. ОБ УЖАСНОЙ ЛЖИ[181]
Кузнечных дел мастер (выше я называл его «лживых дел мастером») рассказал, как однажды во время войны, думая, что следует за своими, он подскакал на коне к воротам какого-то города. Когда он ворвался в эти ворота, на него с башни сбросили подъемную решетку, которая отрубила заднюю часть коня за седлом, и у него осталась только передняя половина. На этой половине коня он доскакал до городского рынка и перебил немалое число врагов. Когда же он захотел отступить, то на него напало множество недругов. Они убили коня, а самого кузнеца
