что равенство ограничивается созданием и все попытки сохранить это равенство в нашем государстве, навязать его посредством законодательства должны рассматриваться как мерзость пред Б-гом [sic], граничащая с большевизмом…»

Под этой работой обнаружилась небрежная пачка дешевых бумажных листов: собраны кое-как, все в складках, хаотичные машинописные строки в пятнах корректирующей жидкости и чернил; листы эти были прикреплены скрепкой к потрепанному конверту, на марке — колокол свободы в трещинах и полосах штемпеля: письмо от раввина из Филадельфии. А под ним еще одна пачка листов, покрупнее, европейского размера, разлинованных от руки, исписанных каллиграфическим почерком; эти листы прикреплены к конверту par avion, оклеенному великолепными марками с гранатами, резвой газелью и ощетинившимся хмурым Герцлем: мне почудилось в лихорадке, что письмо прислал он, а не преподаватель Еврейского университета.

В панике я порылся в бумагах, отыскал разрозненные страницы из исследования по налогообложению: все мои труды перемешались.

Я сбросил все бумаги на пол, уселся рядом с ними и принялся раскладывать их по стопкам: студенческие работы, сочинения Джуди, бумаги, связанные с моими обязанностями в качестве члена комиссии, мои исследования, рукописи, то и дело попадались страницы на иврите — на языке, современные породы глаголов[73] которого давались мне с таким трудом, что даже попытка прочесть по складам заголовок навевала на меня сон… и страницы медленно превращались в листья, шуршали, шелестели, рыжели, непостижимые, как сам сон…

…снилось мне, что я иду по какому-то кампусу — намного величественнее Корбина — в прекрасной осенней листве. Больше похоже на Оксбридж: средневековые камни, все фантастическое, иностранное, деревья пылают. Рядом со мною Джуди в модном костюме из тех, что купили ей родители Эдит, на голове у нее шляпка-таблетка и такая же перекинута через плечо, на манер сумочки, а посреди нарумяненного лица — ее привычный зажим для носа, металлический, пружинный, с резинкой, нечто вроде ортодонтии для носа, наподобие хомутика, каким велосипедисты закрепляют штанины, чтобы не попадали в цепь: Джуди цепляет его перед сном, чтобы исправить форму носа, и в моем сне она тоже с этим зажимом, причем здесь это кажется совершенно естественным и даже красивым, точно и не корректирующий прибор, а украшение в комплект к подаренным Омой клипсам…

…Джуди направлялась к каменному зданию, я следом за нею, по дорожкам среди обширных, аккуратно подстриженных газонов плац-парада, на нем юные кадеты выполняли приемы штыкового боя и ритмическую гимнастику; когда мы приблизились к зданию, кадеты оглядели Джуди с головы до ног и присвистнули…

…Потом мы очутились в коридоре, он начинался как коридор в Корбин-колледже и далее превращался в коридор средней школы Корбиндейла: визг, крики, шкафчики вдоль стен. По обеим сторонам располагались классы, большинство стояли темные, двери закрыты, но кое-где двери были распахнуты настежь, на ламинате лежали лучи света, как от прожектора. Джуди шла впереди, я позади, не приближаясь к ней, она ни разу не обернулась; пересекая полосы света, когда на нее падал луч, она все так же стремительно и решительно двигалась дальше, точно тело ее превратилось в тиски, сдавившие ее душу. Мне же выдержки не хватало, и я, проходя мимо освещенных кабинетов, заглядывал внутрь. В каждом из кабинетов был один из одноклассников Джуди, один из ее новоиспеченных друзей в окружении высоких парней в коричневых пальто и хомбургах с вмятиной наверху, мои знакомые из разных уголков довоенного Бронкса. Парни держали детей в заложниках и допрашивали с пристрастием. Свиноподобную Мэри Басти повесили вверх ногами на крюк и опускали в бочку с кипящим маслом те самые ребята, что некогда заглядывали в бакалею к моему дяде Изе забрать причитавшиеся им конверты. Куртуазные братья Колли, засучив рукава, щеточками и гребешками сдирали кожу с Джоан Джерри, малютки Джоан Джерри, нашей соседки. Тода Фру, простоватого паренька из семейства квакеров — он играл Ромео в спектакле с Джуди и постоянно пробовался на эту роль вне сцены, притом что соперничал с Джуди за звание первого ученика (отец его, доктор Фру, возглавлял у нас в колледже английское отделение), — привязали к столбу, и Пол Мандзонетто говорил ему: «Просто ответь — это все, что нам нужно знать, — почему Рузвельт не отдал приказ разбомбить железнодорожные пути[74]?» Тод что-то пробормотал, но изо рта его вышла лишь кровь, один из громил Мандзонетто вытер ему губы, потом скомкал носовой платок и запихнул Тоду в рот. Другой громила рисовал на полу мелом контур, как вокруг трупа, Мандзонетто наклонился к нему и прошептал: «Пусть прочувствует… Mi capisci, si? Non ammazzarlo…[75] да погасите вы свет!», я хотел войти, но дверь захлопнулась перед моим носом, и я бросился догонять Джуди…

Коридор заканчивался своеобразным вестибюлем, там нас встретила Эдит, притворилась, будто не знает ни меня, ни Джуди и вообще она не Эдит, а незнакомая секретарша-матрона, ровесница ее матери, если не старше; сутулая, близорукая, она, с трудом переставляя ноги, провела нас через машбюро, через отдел корреспонденции и оставила у дверей моего кабинета в Корбине…

…моего кабинета, я почти им не пользовался, поскольку сидел там не один, а вынужден был делить эту конуру с целым рядом внештатников и временщиков, которых толком не знал, разве что видел чашки и плесневелые бутерброды, залежавшиеся после их увольнения, — и в этом ряду внештатников, очевидно, был Жаботинский. Он сидел за моим столом. Точнее, за столом, который считался моим. Это был Жаботинский, сомнений быть не могло. Очки в круглой темной бакелитовой оправе, волосы с проседью зализаны, зачесаны набок, как у Гитлера, на голове академическая шапочка с кисточкой, двубортный пиджак в полоску торчит на тощей груди, как палатка на колышке, волевой подбородок еле заметно шевелится — сидящий то ли прячет смешок, то ли блуждает языком по зубам в поисках дырок. Он указал пальцем на Джуди, потом на стул. Мне стула не нашлось, но меня там словно и не было… я словно наблюдал за сценой, в которой не участвовал, или же они намеренно игнорировали мое присутствие как ничего не значащее… Жаботинский взял со стола папку, перелистал, нахмурился, закусив губу, и произнес: «А что вы делали во время войны?»… «Отстаньте от нее, — хотелось крикнуть мне, — она была совсем маленькой, ее зачали на следующий день после Пёрл-Харбора», но я лишился дара речи, да и Джуди ответила лучше: она улыбнулась. В отличие от меня, она понимала шутки и издала пронзительный утробный смешок: оседлавший ее нос аппарат давил на перегородку. Звук получился птичий и не то чтобы неприятный. Жаботинский щепотью извлек лист