Шрифт:
Закладка:
Они просто откинулись на спинку стула, довольствуясь столовой, довольствуясь видом на смежную с ней гостиную. Второй этаж для них был другим миром. Там вполне могло располагаться жилище другой семьи или же мир загробный, в эсхатологическом смысле.
Передо мною с Эдит стояли чашки с кофе, перед моими родителями — чай, они пили его по старинке, с вареньем на донышке вместо сахара, мы выдали им виноградный джем (варенья у нас не нашлось), папа вылил себе в чашку остатки клюквенного соуса.
Мне было скучно, Эдит наверняка тоже, но Джуди единственная этого не скрывала, от кофе и чая она отказалась и театрально вздыхала, пока мы обсуждали, есть ли прямой автобус из Нью-Йорка до Корбиндейла (нет), ходят ли сюда пассажирские поезда или только товарные (да, только товарные), насколько мои обязанности в Корбине отличаются от того, чем я занимался в Городском колледже (папа: «То есть экзаменов ты здесь даешь меньше, но на итоговый средний балл они влияют больше?») и что Эдит думает о библиотеке: в какой области знаний ее фонды укомплектованы полностью (в 630-й, «сельское хозяйство» по классификации Дьюи), в какой недостаточно (почти все остальные, но в особенности 490-е, иностранные языки), на какой срок можно взять книгу (зависит от книги), какой штраф за просрочку (пенни в день). Она — Джуди — все пыталась нас перебить, вставить слово меж дедовыми расспросами, а он не обращал на нее внимания, пока мать не положила руку ему на загривок:
— Что?
— Джуди хочет что-то сказать, — ответила мама, кивнула на Джуди, та пробормотала: «Я всего лишь хотела сказать, что пойду к себе».
— И что же у тебя за важное дело такое? — спросил мой отец.
— Мои эссе.
— Эссе? Это еще что такое?
— Пробники.
— Пробники, — задумчиво повторил отец, катая это слово во рту, точно мятную конфету. А потом, несмотря на то что мама щипала его все сильнее, добавил: — Может, ты не поверишь, но я говорю по-английски, так что и ты, уж пожалуйста, говори по-английски. Тогда мы оба будем говорить друг с другом по-английски.
— Сочинения для поступления в колледж, — смилостивилась Джуди.
— Ага. То есть, чтобы поступить в колледж, тебе надо написать сочинение.
— А по сути, — продолжала Джуди, — это просто возможность для папы покомандовать мною. Я пишу, пишу, отдаю ему, он читает и возвращает все исчерканное красным, чтобы показать, сколько глупых ошибок я делаю.
— Это же в основном не исправления, а предложения, — сказал я.
— Наверняка они помогают, — вставила моя мать, чем очень помогла.
— Они только на пользу, — добавила Эдит.
— И колледж решает, кого принять, на основе того, что там написано? — спросил отец и повернулся ко мне: — То есть ты хочешь сказать, что не можешь просто позвонить в тот колледж, куда она хочет поступить, и сказать им, я тоже преподаватель, как вы, и я хотел бы, чтобы вы взяли мою дочь к вам учиться?
— Пап, так дела не делают, да и Джуди не нуждается в моем вмешательстве. И ни в чьем. Она прекрасно поступит сама.
— Тогда зачем ты правишь мои работы? — спросила Джуди.
Отчасти она была права. Возможно, я переборщил с исправлениями. Возможно, я исправлял собственные ошибки. Я слишком многого от нее хотел, я рассчитывал, что она превратит самые избитые из заданных тем в сочинения Гиббона[60], Карлейля[61] или даже дебаты Линкольна с Дугласом[62]. «Пожалуйста, напишите в отведенном поле „Письмо в прошлое“, или „Письмо в будущее“, или рассуждения на тему „Будь я президентом Соединенных Штатов, я бы…“» Джуди писала черновики наклонным, петлистым, бессистемно-палмерским почерком[63] и под покровом ночи просовывала их под дверь моего кабинета, я же после работы — или вместо работы — допоздна читал их, менял формулировки, композицию, убеждал себя, что учу, а не жучу, но в какой-то хтонической глубине души понимал: чем больше времени я трачу на эти правки, тем дольше откладываю тех евреев — того еврея, — что меня тяготит.
— И что там за темы? — спросил мой отец.
— Самые разные, — ответила Джуди. — В каждом колледже свои, но вот сейчас я пишу о справедливости.
— Справедливости? — Отец подпер кулаком щеку. — И что же ты можешь сказать о справедливости?
— Спроси его, — Джуди указала на меня, — это он решает.
— Я не «он», — возразил я, — а твой отец. — И спросил (уже своего) отца: — Хочешь, она прочитает нам, что написала?
— Пап, не надо.
— Ладно тебе, Джуди, если дедушка просит… Прочитай, как стишок.
— Не хочу.
— Я тоже не хочу, чтобы она читала, — вмешался мой отец. — Если она устно не может ответить, о чем текст, то он ни о чем.
Кажется, это было сочинение для Вассара[64], одного из лучших вариантов в списке Джуди, поскольку еврейская квота там выше, чем в большинстве университетов Лиги плюща, не считая Корнелла и Пенна[65], вдобавок туда, в отличие от Принстона, принимали женщин. Из всех ее сочинений это вызывало наибольшее беспокойство — хотя, видимо, лишь у меня одного. «Что Значит Справедливость?» — именно так был задан вопрос, именно так написан, каждое слово с нажимом, с заглавной буквы, и мы с Джуди всю осень по выходным день-деньской проговаривали ее ответы: и что теоретическое «что значит справедливость» отличается от практического «что справедливо, а что нет», и что справедливость не всегда означает равенство (например, справедливость учитывает индивидуальные достижения, а равенство — никогда). Мы искали в словаре понятия «равноправие» и «равенство», я заставил ее найти «эгалитаризм», мы поспорили, как правильно, «беспристрастие» или «беспристрастность», и что означает «беспристрастный», а также обсудили массу иных качеств, каковыми я, по ее идеалистическим представлениям, не обладал. Вот что не давало мне покоя: в идеализме Джуди я видел отражение собственного выродившегося идеализма. Из ее уст исходили слова, фразы, проникнутые патриотическими чувствами, — в виде логопоэйи[66], пропедевтики[67], — с которыми я смутно и сам был согласен или полагал, что согласен, пока не услышал их ее голосом: они казались банальными и наивными, так маленькая девочка подражает маме. «Справедливость — демократия в действии… справедливость означает справедливое отношение к женщинам и отношение к меньшинствам, в том числе к неграм,
