Чериковер, на троих они знали в общей сложности двадцать два языка; Полак — он говаривал, что за раз читает две книги, одну левым глазом, вторую правым, — и Динур (этот утверждал, будто за раз пишет две книги, одну левой рукой, вторую правой) боролись за лекции и за канцелярские принадлежности с Шломо Дов Гойтейном, он как раз начинал работу над расшифровкой документов Каирской генизы[58]; в коридоре то и дело можно было наткнуться на пропыленных Лео Ари Майера и Элиэзера Сукеника, археологов: в перерыве между раскопками стен Иерусалима они наведывались в архив кое-что уточнить; те, кто выходил во двор подышать, то и дело вынуждены были придерживать дверь перед Мартином Бубером или Гершомом Шолемом (как-то раз я забыл придержать дверь перед Бубером, и она ударила его). Почти все они были гениями, но некоторые при этом были глубоко травмированными, сломленными иммигрантами, довольными уж тем, что дышат, довольными тем, что живы. Кто-то из них не имел ничего против британцев, даже восхищался британской культурой и манерами: и то и другое было для них привычно — крупицы европейской светскости в теплом чуждом климате. Другие были левыми — или прикидывались таковыми, хотя, по сути, были марксистами с буржуазными вкусами. Впрочем, сионизм их был по сути литературным, поэтическим, независимо от политической ориентации. Они пытались возродить ту жизнь, о которой мечтали в юности в Европе, и охотно остались бы навсегда в Иерусалиме под управлением короля Георга V. То были люди библиотечные, они бежали от одной резни, начавшейся не по их почину: стоило ли ожидать от них, что они поддержат другую? Не того они душевного склада, да и здоровья слабого: сборище туберкулезников, совершенно не пригодных для вооруженного восстания. Фанатик Нетаньяху с этим смириться не мог. Ему претила их политическая апатия. Вдобавок он не выносил тех, кто ученее и титулованнее его. Пожалуй, он так демонстративно отвергал идеологию университета в качестве превентивного удара, поскольку университет отверг его таланты. Ответьте мне, как в обстановке, где каждый — всемирно признанный гениальный историк, специалист по Танаху, Талмуду, каббале, хасидизму, клинописи, модальной логике, материи, антиматерии и квантовой динамике, где у каждого есть теорема имени себя и основополагающие в своей области публикации, переведенные на язык эсперанто, а также длинный перечень ученых степеней от университетов Берлина, Мюнхена, Парижа, Базеля, Цюриха, Вены, Петербурга и Москвы, — ответьте мне, как в подобных условиях найти должность для вечно всем недовольного оппозиционера-недоучки без докторской степени, без публикаций, зато с биографией подстрекателя к террористическим актам? Какой сумеречный тихий уголок можно было бы отыскать для него в нашем маленьком университете в нашей маленькой стране — без бюджета, когда все уголки уже заняты?

Ответ: никакой — разве что за границей. Ответом стал Зеэв Жаботинский. Незадолго до того, как нацисты захватили Польшу, Нетаньяху ушел из университета и связал судьбу с безумным стариком из Одессы, тот после изгнания из Палестины скитался по Европе, как некогда отец Нетаньяху, раввин; болезненный, хлипкий, лишившийся всего, Жаботинский выступал где только мог, выступал как пророк, приносящий жертву, предупреждал собратьев-евреев о грядущем катаклизме — геноциде, пытался создать еврейскую армию, дабы сражаться с нацистами, пытался создать армию без государства. Евреям нужно сначала организовать армию, а государство потом, государство станет следствием армии — так считал Жаботинский. Может, его методы и были странными, но чутье не подвело: нацисты действительно представляли опасность, настоящую, существующую опасность, а его давние противники-сионисты не признавали очевидного. Теперь, по прошествии времени, можно сказать, что он, пожалуй, единственный предвидел грядущую бойню… он да кое-кто из идишских поэтов, но поэтам вечно мерещится бойня… В 1940 году Жаботинский назначил Нетаньяху главой американских ревизионистов. В этой роли Нетаньяху фактически представлял Жаботинского: тот не только догадывался, что будет резня, но и понимал, что евреям, чтобы ее пережить и впоследствии добиться благополучия, потребуется помощь американцев. Жаботинский, но особенно молодой Нетаньяху, считал, что с Европой покончено — Европа мертва; будущее за Америкой. Изменить внешнюю политику Великобритании возможно, лишь если изменить сознание наследной аристократии: она составляет правительство, ее культура зиждется на ненависти к евреям, она не склонна обманывать доверие своего сословия. На внешнюю политику Америки, напротив, можно повлиять посредством воззваний к народу — с помощью пропаганды и просветительских кампаний, направленных на простого избирателя. Вот почему, по мысли Нетаньяху, Америка так важна: это единственное государство в мире, где вся внешняя политика преимущественно внутренняя, единственное государство в мире, для которого — в силу того, что населяют его иммигранты, а также в силу его демократической системы — понятия «иностранный — значит, чужой» не существует. И если достаточное число американцев увлечь мечтой о еврейском государстве, они проголосуют за достаточное число политиков, способных эту мечту исполнить — посредством международных договоров, соглашений о помощи, защиты от Советов. Таков был план Нетаньяху, ради этого он отправился в путь и объездил все Штаты, встречался не только с американскими евреями в синагогах, но и с американскими христианами в церквях, проповедовал им евангелие ревизионистского сионизма и собирал средства, дабы переселить европейских евреев в Палестину и поставить их под ружье. Однако вскоре после того, как Нетаньяху взялся за дело, Жаботинский лично прибыл в Нью-Йорк, несколько раз выступил перед публикой и отправился в лагерь, где обучали бойцов самообороны, тот находился в Катскильских горах где-то в штате Нью-Йорк — кстати, я так думаю, неподалеку от вашего колледжа — и там скончался от сердечного приступа.

Со смертью Жаботинского Нетаньяху лишился покровителя. Он остался совершенно один в чужой стране, и в Палестине его не ждало ничего, кроме презрения. Европа горела. Нетаньяху ушел в науку, ухитрился защитить диссертацию в этой странной маленькой раввинской семинарии в Филадельфии, где готовят странных маленьких раввинов для ваших «храмов». Впрочем, об этом вам наверняка известно больше, чем мне. Но вы только подумайте! Во время величайшей трагедии, выпавшей на долю его народа, Бен-Цион Нетаньяху был не в Европе, не в Палестине, а в Филадельфии, штат Пенсильвания, и писал о средневековой Испании! Писал об инквизиции во время Холокоста… рассказал о том, что иберийским евреям не удалось спастись, точно расписался в собственной неспособности спасти евреев Европы… Какая дикость! Интересно, как он чувствовал себя после войны? И даже по завершении диссертации — что ему было праздновать? Уж точно не создание еврейского государства: враги Нетаньяху называли это победой, но она обошлась в миллионы смертей. И землю эту не взяли, а дали, причем дали не свободно, а чтобы