— Да, ты же девушка моего сына, — вздохнул он. — А у них отношения сложные.

Она развела руками, так и не сумев прочитать, что за эмоции отразились на его лице. Сожаление? Сострадание? Сочувствие?

— Это прискорбно, — вздохнул он, словно ей в ответ.

— Для него, для неё или для вас?

— Для тебя, Ирина Лебедева, для тебя. Я уже давно ничего не жду от сына, и вряд ли он сможет меня ещё сильнее разочаровать, а вот у тебя всё ещё впереди. И, боюсь, ты ошибёшься, обожжёшься и будешь жестоко обманута в своих ожиданиях на его счёт.

— Для отца вы не слишком категоричны?

— Поверь, это я тебя ещё щажу, — покачал он головой. — Хотя моя любимая женщина со мной не согласилась бы, так же, как и ты. Я же правильно понял, что ты собралась его защищать?

— До последнего вздоха, — уверенно кивнула Ирка.

— Как знакомо, — горько усмехнулся он. — Именно до последнего вздоха она его и защищала.

— Ваша жена?

— Да, моя жена, мать моего сына и единственная женщина, которую я люблю и никогда не перестану любить. Она умерла девять лет назад, но я, к несчастью, однолюб, а смерть, увы, ничего не меняет. Человека нет, а чувства остаются — вот такая жестокая ирония.

Он потёр лицо, словно раздумывал над каким-то сложным решением.

Побарабанил пальцами по сиденью. Упёрся локтями в колени и посмотрел на Ирку.

— Давай я тебе просто расскажу. Мне кажется, сейчас это важнее, чем те планы, что я строил на тебя изначально. Да, да, у меня были на тебя планы, и не самые невинные. Ты права: не просто так я назначил тебе такую зарплату. Не смотри на меня осуждающе.

— Я постараюсь, — честно пообещала Ирка.

— Мне, конечно, трудно будет объяснить некоторые вещи столь юной девушке.

— Почему? Я слышала, быть взрослым — это постоянно хотеть лежать и денег. Если это так, я точно взрослая.

Борис Викторович улыбнулся.

— Всё верно, но если без шуток, некоторые вещи начинаешь понимать лишь с годами, с опытом, тяжёлым и прожитым лично. Но раз уж мы тут всё равно застряли неизвестно насколько, — оглянулся он на словно накрытый белым покрывалом город внизу, — я попробую тебе объяснить. А ты уже сама сделаешь выводы.

— Договорились, — кивнула Ирка.

— Лет до трёх, Вадим, пожалуй, был обычным ребёнком, — тепло улыбнулся Воскресенский, откинувшись к спинке. — Активным, непоседливым, шустрым и очень солнечным — улыбчивым, добрым, послушным. То есть он, конечно, баловался, как и все, иногда плакал и капризничал, но с ним никогда не было проблем, если нужно было, например, выпить горькое лекарство, или открыть рот у стоматолога, или встать рано утром. Когда кто-то рассказывал нам с женой, как трудно уложить ребёнка спать или накормить, мы не понимали — у нас никогда не было таких проблем. К сожалению, были другие. — Он развёл руками. — Мы очень хотели второго ребёнка. Не сразу, когда Вадик подрастёт. Но когда он подрос, оказалось, что второго ребёнка жена выносить не сможет.

Воскресенский глубоко задумался, видимо, мысленно возвратившись в прошлое.

Ирка молча ждала, не задавая вопросов.

— Я не буду грузить тебя медицинскими терминами и диагнозами, всё это в принципе уже неважно, — посмотрел он на Ирку, — просто хочу, чтобы ты понимала: когда у Вадима проявились первые признаки одарённости, он начал читать, считать, интересоваться химическими формулами, увлекаться астрономией, моей жене поставили неутешительный диагноз, который означал, что он наш единственный ребёнок. А когда он ещё и начал проявлять способности и учителя наперебой стали говорить: вам нужно отдать его в музыкальную школу, на рисование, на танцы, в спорт, — конечно, она посчитала своей святой обязанностью — дать ему всё, что потребуется.

Борис Викторович стряхнул с брюк невидимую соринку, расстегнул пиджак и уставился в окно.

— Одарённый ребёнок — это всегда на пятьдесят процентов дар, а на пятьдесят — заслуга родителей, любила повторять моя жена. Это сильный, крепкий росток, но станет ли он столь же прекрасным цветущим растением или зачахнет и не раскроет ни одного цветка, зависит от того, будем мы его держать в тёмном углу или на солнечном подоконнике, как будем ухаживать.

«Засохшие оливковые деревья в кадках, что привёз Вадим, вполне наглядное подтверждение её теории», — подумала Ирка.

— И она, не жалея сил, читала с ним книги, учила иностранные языки, возила по преподавателям, секциям, кружкам. Моя задача была зарабатывать на всё это деньги, — усмехнулся Воскресенский. — И, слава богу, я справлялся. У нас была очень дружная семья. Я поддерживал жену, она меня. Но беда пришла, откуда не ждали.

— Она заболела?

— Нет, это нас ждало впереди. А тогда у Вадима резко начал портиться характер.

30

Его отец тяжело вздохнул. Глубоко. Устало. Горестно.

— Восхваление, превозношение и восхищение его способностями плюс безмерное обожание матерью, которая буквально растворялась в нём, привело к тому, что он становился самовлюблённым, заносчивым, высокомерным.

— Наверное, трудно быть незаносчивым, когда в семь лет разбираешься в вещах, в которых некоторые взрослые и за всю жизнь не разберутся. Объективно начинаешь смотреть на всех свысока, — пожала плечами Ирка.

— Хорошо, что ты его защищаешь, — кивнул Борис Викторович. — И, наверное, ты права. Вы обе правы: его мать вела себя так же. Говорила, я жесток, потому что у мужчин нет отцовского инстинкта, для нас нет разницы: ребёнок, взрослый, старик, отец, сын — это категории нравственные, а в принципе мы ко всем особям одного с нами пола относимся как к самцам и со всеми пытаемся конкурировать. Кто кого.

— А вы были жестоки?

— Возможно. По моему мнению, я всего лишь пытался научить его проигрывать, а в итоге стал худшим врагом единственному сыну. Да, я не уступал, не поддавался, не делал скидок на его возраст и способности. Но интеллект — не весь человек. Ребёнок должен развиваться физически, должен сталкиваться с трудностями, воспитывать характер. Он должен делать не только то, что ему легко даётся или нравится. Развиваться можно, только познавая мир во всех его красках и проявлениях. Игры, общение со сверстниками, синяки и ссадины, обиды и разочарования важны не меньше,