Хотите об этом поговорить? — улыбнулась она.

— Нет, не хочу. Он не вернётся, Ир, — покачал головой Борис Викторович. — Придумает тысячи причин, найдёт сотни отговорок, и все они будут казаться тебе убедительными, но в итоге ты будешь винить себя, гадать, что сделала не так, а факт останется фактом — он не вернётся.

— Поспорим?

— Хм… — оживился Воскресенский. — На что?

— На то, чего вы хотите больше всего, конечно.

— Ты не можешь вернуть мою жену, — хмыкнул он.

— Но я могу найти то, что вы ищете. И найду. По крайней мере, постараюсь. И если он не вернётся, сделаю это безвозмездно. Но если вернётся, и не просто так по делам, а ради меня… будете должны.

— Никогда, ни за что, ни при каких обстоятельствах я бы не поставил на своего сына, даже в той области, где он разбирается лучше всех, а уж уповать на его верность данному слову, я бы не стал даже под наркотой.

— Ну, дело ваше. При других условиях я даже задницу не подниму.

— Вот ты… — покачал он головой.

— Да, я такая. Я тоже красивая сука и тоже знаю, чего хочу.

— И чего же ты хочешь?

— Чтобы вы хоть раз поверили в своего сына.

— Господи, да вы знакомы… сколько? Две недели? — взмахнул руками Воскресенский. — И ты уже в нём не сомневаешься?

— Ну кто-то же должен в него верить. У каждого человека должен быть такой человек. Так пусть у него буду я. В конце концов, вы ничего не теряете.

— Ты не представляешь, что я могу обрести, если у тебя всё получится.

— Ну тогда решать вам. Так что, по рукам?

— Погоди, погоди, а если он вернётся, и я окажусь не прав, что я буду тебе должен?

— Ну, вы знаете. Будете должны мне одно трудное дело, бесплатно.

— А если я проиграю?

— А если я ничего не найду?

— И почему ты не родилась на двадцать лет раньше? — покачал он головой. — Хрен ты была чей-то, Ирка. Только моей. И хрен я бы отдал тебя Вадиму, если…

Где-то внизу на улице что-то загудело. Кабинка вздрогнула. На потолке загорелся свет.

Чёрт, как не вовремя!

— Ну слава богу! — выдохнул Воскресенский.

— Если бы, что? — уточнила Ирка, когда они поехали.

— Если бы он был не мой сын. С сыном я бы конкурировать не стал, что бы там ни говорили.

— Потому что детям всё самое лучшее? — улыбнулась она.

— Потому что он бы мне проиграл. Такие, как ты, случаются раз и на всю жизнь. Надо быть полным дебилом, чтобы этого не понять, — Воскресенский упёр локти в колени, поскрёб щетину на подбородке и уставился себе под ноги. — И он будет полным, если разобьёт тебе сердце.

— Так что мне искать? — спросила Ирка, когда они взяли курс к земле.

— Вадим этого не знает и знать не должен. И никто не должен, — предупредил он.

— О, в этом можете не сомневаться, — застегнула она куртку.

Воскресенский кивнул.

— В качестве ремарки. Я никогда не изменял своей жене. Особенно когда она болела. Никогда. То, что слышал Вадик, было не тем, о чём он подумал. Ольга видела, что он вернулся, что стоит, подслушивает у кабинета, и решила его смутить, начала стонать, скрипеть столом. Что это вовсе не безобидная шутка, я понял слишком поздно — он уже убежал, когда я открыл дверь. Это о фактах. А теперь к делу.

Он выпрямился. Застегнул пиджак на верхнюю пуговицу.

— Я обязан этой женщине тем, что моя жена прожила лишних три года. Ольга была донором костного мозга для неё. Мы очень долго искали донора, чудом нашли, с трудом уговорили приехать. И я согласился на все её требования, вплоть до смены гражданства. В том числе, что возьму её к себе на работу. Я согласился бы и на большее, на всё что угодно, лишь бы моя жена жила. Клянусь, на всё. И думал, что именно так и сделал. Чего я не ожидал, что она окажется хитрее и найдёт самое слабое место моей жены.

32

— Что же она ей пообещала? — внутренне сжалась Ирка, не ожидая ничего хорошего.

— Что выносит нашего ребёнка, — выдохнул Борис Викторович. — И жена отдала ей свои яйцеклетки, которые сдавала ещё до химиотерапии. Я узнал об этом накануне её смерти. Пытался оспорить права другой женщины на биологический материал жены. Но наши законы не совершенны: юридически это теперь её яйцеклетки. Ничего у меня не вышло.

— Так она беременна вашим с женой ре… — Ирка округлила глаза, но Воскресенский остановил её рукой, давая понять, что нужно дослушать.

— Я не смог забрать и даже не знаю, где она их хранит. Было пять соломин по три-пять яйцеклеток в каждой. Четыре соломины уже разморозили, в каждой выжило всего по одной яйцеклетке. Четыре эмбриона, четыре подсадки. Два выкидыша, одна замершая беременность, когда плод пришлось удалить, и предпоследний, четвёртый эмбрион тоже не прижился. У меня остался один шанс. Одна соломина и последняя попытка.

— Простите, я не очень понимаю, раз четвёртый эмбрион тоже не прижился, значит, она не беременна?

— Она думает, что я этого не знаю, а я поддерживаю её иллюзию.

— Но зачем в принципе вашей нынешней жене чужие яйцеклетки?

— Потому что своих детей у неё быть не может, но выносить ребёнка теоретически она могла бы. В чём, честно говоря, я уже сомневаюсь, несмотря на уверения врачей.

— Так они, выходит, поменялись? Ольга вашей жене — костный мозг, ваша жена ей — яйцеклетки.

— Выходит, — коротко кивнул Воскресенский. — О чём и как они договаривались, я не знаю.

— Но она ведь может оплодотворить яйцеклетку вашей жены и другим донором спермы?

— Поэтому я на ней и женился. Но всё так чертовски запуталось. И тянется уже столько лет.

«Или другая женщина могла бы выносить их с женой ребёнка, если у него будет её яйцеклетка. Тогда он избавится от этой, хитрой, жадной и расчётливой твари. Чёрт, вот чего он хочет! Вот чего она так боится», — стояла с открытым ртом Ирка.

— Почему вы не рассказали