Шрифт:
Закладка:
Ма сказала это громко и отчётливо, глядя на отца в упор. Она вымоталась, ей всё равно. Но отец своё получил, Ма всё ему выложила без прикрас. Так бьют профессионалы – точными скупыми движениями, без широкого замаха и оттяжки: силы почти не расходуются, но у противника никаких шансов дать сдачи или хотя бы прикрыться.
Ма видит отца главным врагом. Это он ушёл, не желая ребёнка. Он бросит её теперь. А я хоть и статист, который чуть важнее мебели, понимаю, что она не так уж заблуждается. Всё это время горе выедало Ма изнутри, отец видел, знал причину, но трусил. Оставлял для себя лазейку. Каждый день мысленно укладывал вещи в большую спортивную сумку и, возможно, делает это сейчас.
Он поднимается, достаёт из шкафчика початую бутылку коньяка, щедро наливает в стакан. Вопросительно смотрит на меня. Что?!. С ума сошёл?!. Не буду! «Как хочешь», – пожимает плечами отец, глотает, давится, а после уходит курить на балкон.
Ма вросла в стул. Ни жеста, ни взгляда. Она – гранитный памятник самой себе. Постаревшая, неухоженная, с отросшими седыми прядями в волосах, с дряблой авитаминозной кожей и потрескавшимися губами. Лоск слетел, как позолота с дешёвой китайской побрякушки, но взамен появилась тихая глубинная сила. Скрытая мощь. Так бывает с теми, кому нечего терять.
Мы слушаем тиканье настенных часов и мысли друг друга, ожидая вердикт отца. Когда он возвращается в кухню, ступни обжигает быстрый морозный сквозняк. Я поджимаю пальцы ног. Балконная дверь захлопывается, звякает щеколда. Отец шумно двигает табурет, занимая позицию перед Ма.
– Наташа. Наташа, посмотри на меня, – мягко просит он.
Ма поднимает глаза.
– Все эти тесты не обязательно правильные. Я узнавал. Всегда есть надежда.
– Хватит, – голос Ма похож на шелест, что преследует меня уже несколько дней. – Надоело. Прекрати делать вид, что проблемы нет. Она есть!
– Ладно, – соглашается отец, – хорошо, допустим, у нас родится даун, и что с того?
– Мог бы и про это поузнавать.
– Про болезнь? Естественно. С такими детьми непросто, но люди живут, воспитывают, как-то справляются.
– Вот именно, как-то, – Ма начинает злиться.
– Не такое трудное дело, – отмахивается отец. – Пелёнки-распашонки. У нас Аля здоровая, мои сыновья уже своих детей имеют, мы не обижены. Ну, будет теперь другой ребёнок, но ребёнок же. И садики есть специальные, и школы. Дети с дауном не самые умные, да, но хорошие, добрые, и…
– Это позор!
Отец сбивается. Зря готовил позитивные аргументы, напрасно целую речь сочинил на балконе.
– Почему?
– Потому что больные дети рождаются только у неполноценных родителей.
– Ты же понимаешь, что это бред.
– Какая разница, что понимаю я? Другим не докажешь. Мы станем хуже прокажённых. Только не надо меня разубеждать. Какие садики и школы? Мы на прогулку ребёнка вывести не сможем, чтобы кто-то косо не посмотрел. К нему не то что своих здоровых детей, собак не подпустят! Или это тоже бред?
– Мне плевать, на идиотов не обижаюсь.
– Это ты сейчас говоришь, а как надоест изображать добренького, смоешься. Ты с самого начала его не хотел.
– У меня было время подумать. Теперь хочу. Я старый, Наташа, и разочарованный. Меня уже ничем не удивить. Ни желаний, ни интересов. А что будет через пять, десять лет? Пенсия, и что? Сканворды и телик? Или дачу купим? Хотя дача – это неплохо. Оставим Альке квартиру, переберёмся с маленьким за город.
– Ты старый, – соглашается Ма, срывается на последнем звуке, замолкает.
– Вот, хоть в чём-то мы единодушны, – пытается пошутить отец.
– Ты старый, – повторяет она, – и я старая. Такой ребёнок не вырастет самостоятельным. Кто будет его опекать, когда мы не сможем?
И тут барабанная дробь, фанфары, и вступаю я. Должна вступить. Вспомнить юных героев из советских книжек, пообещать поднятую целину, гражданский подвиг и своё пламенное сердце в придачу. Не сомневайтесь, дорогие родители, я положу все силы на этого ребёнка, стану ему ангелом-хранителем и феей-крёстной в одном лице, не отдам, не предам, не покину! И выйдет солнце, и придёт весна, и мы побежим по росистой траве навстречу прекрасному будущему. А теперь давайте пить чай с бубликами и хвалить друг друга.
Нет, простите. Я не знаю, как оно будет. Мне бы с собой разобраться. Удачи вам. А меня не трогайте.
– Ты куда? – спрашивает отец. – Ничего не скажешь?
– А что ты хочешь услышать?
– Твоё мнение.
– О чём?
Отец разводит руками, ищет поддержки у Ма, но без толку. До чего они оба жалкие. И я не лучше. В сущности, чем я отличаюсь от отца? Он готов нас бросить, но и я вечно убегаю. Говорят другие, решают другие, живут вместо меня тоже другие. А я лишь наблюдаю. Никто. Нет.
Собираюсь с мыслями, слушаю вкрадчивое «ш-ш-ш» за висками. Это море. Спокойное крымское море лижет песок. А дальше черешневый сад, и каждая ягода – с кулак. Только мне туда пока не добраться, я слишком далеко, но однажды и мой плот прибьёт к берегу. Обязательно.
– Слушайте, я, может быть, жестокая и бесчувственная, но это ваши проблемы, – говорю. – Разбирайтесь сами. Сами напортачили, вот и расхлёбывайте теперь. И не надейтесь, что я стану вроде няньки. Не стану. Но мне этот ребёнок не помешает. И я думаю, что смогу его любить. Не уверена, но… не такие они и страшные, эти даунята. Вполне обычные дети. А другие люди, которые будут пальцами тыкать, мне вообще до лампочки. Я же из придурочных панков, да? И немало ерунды в свой адрес наслушалась. Ничего, не умерла. Пусть любую чушь говорят, нам-то что. Вот. Моё мнение.
– Ясно, – говорит отец, – спасибо и на этом.
А Ма пристально смотрит, впервые за много дней смотрит именно на меня.
– Ты что с собой сделала? – спрашивает.
– В смысле?
– С волосами.
– А, это, – мои пальцы безотчётно хватают и теребят короткую неровную прядь надо лбом. – Постригла чёлку.
– Канцелярским ножом кромсала?
– Вроде того. Не нравится?
– Жуткое уродство.
Вот так просто и ненавязчиво вернулась прежняя тактичная Ма.
– Возьму у тебя деньги и пойду в
