И.П. Алексинский представлял собою довольно видную фигуру на эмигрантском горизонте не только как политический деятель. Талантливый хирург, занимавший еще в сравнительно молодом возрасте кафедру общей хирургии на медицинском факультете Московского университета, он в начале настоящего века пользовался в Москве широкой известностью как либеральный общественный деятель и как видный врач. В 1911 году в числе других представителей профессуры он покинул Московский университет в знак протеста против репрессий и реакционных мероприятий вновь назначенного министра народного просвещения Кассо. Это еще более упрочило его славу как прогрессивного общественного деятеля и активного борца против аракчеевских методов управления университетами после революции 1905 года.

Когда же пришла Октябрьская революция, он, как и многие российские интеллигенты, круто повернул вправо.

Гражданская война застала его на юге России. Вместе с разбитыми армиями Врангеля он эвакуировался в Константинополь, а оттуда в Париж. Его профессорское звание и слава первоклассного хирурга быстро создали ему среди эмигрантов широкую популярность и могли бы, казалось, удовлетворить любое эмигрантское тщеславие. Но одной этой популярности ему оказалось недостаточно.

Возвращение на хирургическую кафедру в вынужденно покинутый им родной Московский университет после «свержения большевиков» уже не прельщало его. В эмигрантском скопище потерявших прежнее привилегированное положение людей, стремившихся или вернуть это положение, или шагнуть еще выше, его захлестнула волна политического авантюризма. Впереди в его воображении маячил пост премьер-министра «будущей России». Как тут не потерять голову?! И он ее потерял. Он понял, что на прежнем либерализме и половинчатых мерах в эмиграции далеко не уедешь и никакой политической карьеры не сделаешь. Недолго думая, он ринулся вправо и, похоронив навсегда свой либерализм, докатился до крайне правого фланга эмиграции, превратившись в махрового монархиста-черносотенца.

Итак, в эмиграции появился «вождь», а рядом с «вождем» выросли еще и «вождики»: кто – по части военной, кто – по части гражданской.

Весть о том, что великий князь соблаговолил возглавить «священную борьбу против большевизма», с быстротой молнии облетела не только эмигрантские круги Парижа и Франции, но и все прочие места и страны русского рассеяния.

Как я уже говорил, левый сектор эмиграции встретил «возглавление священной борьбы против большевизма» дружным хохотом. Нельзя было отказать в остроумии карикатуре, напечатанной в 1926 году на первой странице одного из номеров милюковской газеты «Последние новости»: из приоткрытой двери усадьбы Шуаньи высовывается нога, обутая в кавалерийский сапог со шпорой, и метла в виде палки с насаженной на нее длиннобородой головой великокняжеского «премьер-министра» П.Б. Струве с лаконичным обозначением внизу рисунка: «Вождь и его метла».

Зато правый сектор ликовал. В захудалых «обжорках» «русского Парижа», в деревенских корчмах Болгарии и Югославии, на улицах Шанхая, на лесных заготовках в Канаде, Финляндии, на рудниках Австралии и по другим градам и весям русского зарубежья недоучившиеся студенты, «чиновники для особых поручений», бывшие гвардейские офицеры, директора фабрик, инженеры, институтские классные дамы и фрейлины ее величества при встрече друг с другом радостно шептались: «Ну вот и дожили до светлого праздника. Можно укладывать чемоданы! Завтра – в Россию! Часы большевиков сочтены. Наш вождь заявил… Наш вождь обещал… Наш вождь сказал…»

Слово «Шуаньи» произносилось николаевцами со священным трепетом: «В Шуаньи идут непрерывные совещания. Не сегодня завтра будут объявлены сроки весеннего похода против большевиков… Десант уже готов… Англия согласилась… Франция признала… Америка обещала… Польшу уговорили…»

Шли месяцы, а потом и годы. В Шуаньи все продолжали совещаться, но о «весеннем походе» и о десанте никаких уточнений в эмигрантскую массу не поступало.

Но «на местах» продолжали верить и в «вождя», и в «весенний поход». Кое-кто из «правоверных» николаевцев, правда, обнаруживал нетерпение. Заброшенные в глушь Балкан или парагвайских лесов бывшие капитаны и полковники писали в редакции эмигрантских газет, в канцелярию РОВСа, отдельным общественным деятелям и всякому «начальству» тоскливые письма, сводившиеся в конечном счете к одному вопросу: «Когда же?» Редакторы газет, общественные деятели и «начальство» сдержанно и уныло твердили: «Терпение, терпение и терпение… Его высочество ведет сейчас большую работу… Когда придут сроки, тогда…»

Но сроки не приходили, и «верноподданные» постепенно теряли последние остатки терпения. Репортеры эмигрантских газет осаждали лиц, по своему положению имевших контакт с «вождем» и бывших частыми гостями усадьбы Шуаньи. Кое-кому из них удалось «просочиться» и в саму усадьбу и даже получить аудиенцию у ее «державного» хозяина.

Больше молчать было нельзя. И «вождь» заговорил…

На одном из «всеподданнейших» докладов одного из своих ближайших помощников он начертал: «Когда русский народ призовет меня, то я не промедлю и часу и с Божьей помощью приступлю к освобождению России от большевиков…»

Николаевцы, прочитав с благоговением эту краткую декларацию «вождя», приуныли. И было от чего! Ведь с момента созыва «Зарубежного съезда» и избрания в «вожди» великого князя Николая Николаевича прошло три года. Возглавление «священной борьбы против большевизма» было воспринято ими как конкретное начало этой борьбы. Три года подряд их кормили обещаниями «весеннего похода», и три года они держали чемоданы наготове. Теперь, оказывается, воля «соли земли», выявленная на «Зарубежном съезде», была сочтена «вождем» недостаточной для начала противосоветской «акции». Нужно еще ждать, когда «оттуда», то есть с русских равнин, последует призыв русского народа возглавить эту «священную борьбу».

Но русский народ, как известно, не торопился с «призывом» и не обнаруживал никакого желания торопиться с ним и в будущем.

Нетерпение и уныние в рядах николаевцев росло и кое-где даже переходило в «бунтарские» настроения. Отдельные николаевцы брюзжали: «Жди, когда русский народ раскачается и позовет „вождя“! Раньше рак свистнет…» Но в военной среде, как известно, никакие протесты невозможны. А большинство николаевцев состояло из бывших военных, считавших себя и в эмиграции таковыми. Пришлось смириться и терпеливо ждать, когда «вождь» отдаст приказ о походе.

Между тем жизнь в Шуаньи шла своим чередом. К «вождю» в определенные дни и часы приезжали из Парижа и из других эмигрантских центров ближайшие его помощники по военной и гражданской части, начальники отделов РОВСа, представители эмигрантской «общественности», редакторы газет, наконец, лица, с которыми «вождь» был связан родственными, служебными и придворными связями в бытность его командующим войсками гвардии и Петербургского военного округа.

В 1926 и 1927 годах мне неоднократно приходилось бывать в Шуаньи в качестве консультанта-терапевта по вызовам врача усадьбы, некоего доктора Малама. Само собой разумеется, к «августейшей» персоне великого князя и к великой княгине меня, «слюнявого интеллигента», не допускали. Лечили «августейшего вождя» и его супругу исключительно французские профессора и академики. Меня Малама вызывал для консультаций великокняжеской челяди и охраны. Особенно часто приходилось мне бывать там летом и осенью 1927 года у одного тяжелобольного офицера охраны, страдавшего