Шрифт:
Закладка:
– Что ты имеешь в виду?
Он наклонился ближе и понизил голос.
– Однажды мы гуляли по городу – еще там, в Дрездене, – когда мимо проходили парадом отряды СА, гитлеровских штурмовиков. В таких случаях надлежало вскинуть руку в нацистском приветствии, иначе тебе грозили большие неприятности, возможно, даже арест, но она затащила меня в подъезд соседнего дома и прошептала: «Pas ça![57]» – Я был так напуган. Я не хотел их ослушаться.
– Ты был просто ребенком. – Я с удивлением поймала себя на том, что подыскиваю ему оправдания. – Твоя бабушка умерла? – Я увела разговор в сторону. – Ты говорил о ней в прошедшем времени.
– Нет. – Крохотная морщинка залегла между его бровей, как будто он не осознавал этого, пока я не подсказала. – Должно быть, потому, что все это ощущается как в прошлой жизни, там, в Германии. Мне трудно поверить, что я могу увидеть ее снова.
Я хотела сказать ему, что они обязательно увидятся, что война не будет длиться вечно, что однажды мы снова обретем свободу, чтобы быть со своими семьями и жить так, как хотим. Но кто бы на моем месте мог предложить такие слова утешения? Поэтому я промолчала.
– Конечно, моим родителям жилось очень тяжело. У нас было так мало денег. – Он криво улыбнулся. – Помню, мы с братом лазали по садам, трясли яблони. Мама притворялась сердитой, но была счастлива, когда мы приносили яблоки. – Он глотнул вина. – Деньги, деньги, предмет постоянного беспокойства. Они буквально исчезали у тебя на глазах. Люди шутили, что в банк нужно ходить с тачкой; буханка хлеба, которая утром стоила одну марку, к вечеру могла обойтись в восемь тысяч. Банкноты обесценивались в одночасье. Кому-то платили три раза в день, и тогда семья собирала дневной заработок и бежала тратить его в течение пяти минут. Приходилось носить с собой тонну бесполезных банкнот, чтобы иметь возможность купить хоть что-нибудь.
– Я слышала, что это была беда.
Он кивнул.
– Нам повезло: мой отец был государственным служащим, так что, по крайней мере, знал, что ему будут платить каждый месяц. На следующий день после того, как он получал зарплату, мама будила нас в пять утра, и мы все, даже бабушка, отправлялись на рынок. Мне было только три или четыре года, и отец возил меня в самодельном прицепе. На обратном пути я шел пешком, потому что прицеп нагружали продуктами, запасы делали на целый месяц. Надо было потратить деньги, прежде чем они обесценятся, и мы скупали все что могли – мясные консервы, сухие бобы, все, что долго хранилось. – Он посмотрел куда-то вдаль. – Я любил эти утренние походы. Мы были все вместе, и моя мать казалась счастливой, что бывало нечасто.
Я была полностью поглощена его рассказом и не заметила, как к нашему столику приблизилась певица. Пианист резко оборвал мелодию, а затем снова заиграл, уже в другом ритме. Положив руку на плечо Себастьяна, женщина смотрела мне в глаза, когда запела:
Elle fréquentait la Rue Pigalle…
Она бывала часто там, на улице Пигаль…
Это же песня о проститутке! Люди за соседними столиками подняли головы, некоторые постукивали пальцами в такт. Немцы, вероятно, не поняли ни слова.
К моему облегчению, женщина отвернулась, оставляя меня гадать, что все это значило. Неужели она приняла меня за элитную проститутку? Да не плевать ли? Я делала то, что считала своим долгом.
Официант убрал наши тарелки и через несколько минут появился с горячим, аккуратно выставляя блюдо передо мной и поворачивая его так, чтобы утиная ножка эффектно смотрелась на ложе из фасоли и картофеля.
– Bon appétit[58]. – Себастьян снял ножом жирную кожицу с утки, обнажая мясо под ней.
Я наблюдала, как сливочное масло тает на горячей зеленой фасоли, оставляя за собой желтый жирный след, и вилкой подцепила стручок; фасоль была твердой и свежей. Я попробовала картофель: он оказался хрустящим снаружи и мягким внутри, именно таким, как я любила. Вооружившись ножом и вилкой, я сняла кожицу с утки и отрезала кусочек темного мяса.
Глава 23
Париж, апрель 1944 года
Себастьян
Себастьян приехал обратно в отель и припарковал машину снаружи. Поднявшись к себе, он улегся одетым на кровать и закурил сигарету, наблюдая, как дым спиралью тянется к потолку. Несмотря на то, что ему предстояла опасная задача, на сердце было легко. Вечер прошел волшебно; они с Элиз разговаривали, как обычная пара при первом знакомстве, когда хочется лучше узнать друг друга; ему нравилось рассказывать о своем прошлом, хотя он сознавал, что она очень скупо говорит о себе. Он понимал ее сдержанность и не давил на нее.
Он перевернулся на другой бок и поставил будильник на четыре утра, на случай, если заснет. Но до звонка будильника так и не сомкнул глаз; его разум метался среди мыслей об Элиз и тревог, связанных с вывозом детей. Пришлось напомнить себе, что никто не остановит немецкого солдата в немецкой машине. Вряд ли он вообще рисковал. Ну, разве что самую малость.
Когда он спустился к машине, было мертвенно тихо, вокруг ни души. Он быстро сел за руль и поехал по пустынным улицам, останавливаясь только на красный сигнал светофора. Легкий стук по стеклу во время одной из таких остановок заставил его подпрыгнуть. Возле машины стоял молодой солдат. Но Себастьяну некогда было объясняться. Он проигнорировал патруль и умчался прочь.
Себастьян припарковался на рю Клод Бернар, гадая, проснулся ли «обеспокоенный гражданин», наблюдающий за приютом. Впрочем, это не имело значения, даже если кто и наблюдал. Напротив, они бы с радостью подумали, что их письмо воспринято всерьез, и вот, пожалуйста, немецкий солдат проводит ночной рейд. Входная дверь была открыта, как и говорила Элиз, и он сразу вошел внутрь.
Маленькие дети, облепившие худощавую даму, еще сильнее прильнули к ее ногам, когда увидели его. Девочка лет семи с длинными темными волосами всхлипывала.
– Шшш, – прошептала дама. – Я же сказала, он пришел, чтобы помочь вам. Он отвезет вас в безопасное место.
Девчушка энергично замотала головой, в широко распахнутых карих глазах застыл страх.
Себастьян присел на корточки, думая, что мог бы выглядеть менее устрашающе, если бы сравнялся с ними ростом. Но они попятились еще дальше назад, цепляясь за юбку дамы. Наконец вперед
