Шрифт:
Закладка:
— Бумазейцева сегодня больше не будет,— ответила женщина.
— А-а…— протянул Евлампьев,— подождите… Почему не будет? — Утром, когда уходил, он сам слышал, как Виссарион говорил Елене, что сегодня у него занятия в двух сменах, до пяти вечера.— Он что… вы имеете в виду, он сегодня больше туда к вам не зайдет?
— Ну, конечно, не зайдет, раз ушел, — сказала женщина.
Странно… что-то она путает… как он мог уйти, когда у него…
Евлампьев не успел додумать эту свою мысль — его, будто температура в помещении разом упала до минуса, обдало холодной дрожью: да ведь это же из-за Ксюши.
— Простите, простнте! — закричал он.— Вы не знаете… он что, отпросился?..
— Отпросился,— сказала женщина.У него дочь тяжело заболела.
Евлампьев опустил трубку. «Тяжело заболела…» Да уже вчера было ясно, как заболела. А коли вдруг он отпросился сегодня…
— Вот что значит быть настойчивым. И дозвонились! — ободряюще сказала Евлампьеву снизу девочка.
Славное у нее было лицо. Открытое, ясное… Ей хотелось хоть как-то услужить ему. И раз она не могла позвать его к столь ожидаемому им звонку — ну так хоть поддержать вот такой фразой…
— Да,— сказал он ей и попытался даже улыбнуться.— Да… дозвонился…
Он быстро, с ненавистью ощущая, как встряхивается на каждый шаг старческий дряблый жир на ребрах, пошел к своему кульману, дернул за рычаг, выводя доску в вертикальное положение, собрал карандаши, готовальню, запер все в столе и тем же скорым шагом пошел через зал в комнату руководителей групп к Вильникову.
Вильникова на месте не было. Сидели за своими столами Молочаев с Бугайковым, средних лет лысым и усатым мужчиной в фиолетовом костюме, давно уже вернувшимся из командировки, оба работали, склонившись с краснымн карандашами над ватманскими листами свежих чертежей, и Молочаев, держа указательный палец на нужном месте чертежа, полуоторвав от него взгляд, сказал Евлампьеву:
— Вильникова, Емельян Аристархыч? В то здание, к Хлопчатникову он пошел.
— Мг, мг…— проговорил Евламиъев, топчась в дверях. Молочаев нетерпеливс смотрел на него.
— Скажите Вильникову, что я ушел. У меня ЧП. И пусть он мою бирку снимет… ну, я не знаю как… ну, как-нибудь уж получится. Я потом отработаю.
Бугайков, снимая очки, оторвал глаза от стола, Молочаев хотел что-то сказать,Евлампьев не стал дожидаться, закрыл дверь и пошел по коридору к выходу.
Уже на улице он пожалел, что не сообразил ни у кого занять денег на такси — в кошельке у него после обеда пирожками остался всего полтинник, но возвращаться в бюро было сверх его сил, и он поехал на трамвае.
Где находится больница, в которую положили Ксюшу, он не знал, но жена с Еленой столько вчера говорили о том, как туда добираться, что он нашел ее без всякого труда, никого не расспрашивая, сам.
Он не успел дойти ни до одного корпуса, только вошел на территорию больницы, огороженную штакетниковым зеленым забором, его окликнули:
— Емельян Аристархович!
Голос был Виссариона.
Евлампьев закрутил головой — и увидел: Виссарион стоял на песчаной дорожке, рассекавшей надвое только-только, нынче, может быть ночью, взявшийся зеленым дымком газон, подле скамейки на литых чугунных ногах, с изогнутыми округло сиденьем и спинкой, махал ему рукой, а на самой скамейке сидела и смотрела в его сторону, сложив руки на коленях, Маша. Евлампьев шел как раз мимо этой дорожки в газоне, и их отделяло друг от друга метров тридцать, не больше.
Он свернул и, торопясь, пришаркивая от волнення, пошел по дорожке.
— Что с Ксюшей?! — еще не дойдя до них, спросил он обрывающимся, перехваченным голосом.
— Операция, Леня. Вот сейчас идет, — сказала жена, и глаза у нее, и без того уже красные, вспухшие, тут же переполнились слезами.
— У нее не ревматическая атака, Емельян Аристархович.— Руки у Виссариона были сцеплены замком, и так, что суставы на пальцах побелели.— У нее воспаление кости. Острый остеомиелит по-научному. Помните, она хромала, когда приезжала к вам? Мария Сергеевна говорила, вы еще обратили внимание.
— Да-да, — совершенно ошеломленный, произнес Евлампьев.— Помню, да…
— Ну вот… Эта мозоль была у нее чуть ли не с весенних каникул еще…
— Да-да, мозоль, да. Она тогда отмахнулась, помню: это, мол, у меня месяц уже.
— Ну вот,— повторил Виссарион.— А когда у них физкультура была, баскетбол этот, набегалась, растерла ее. Ну, и простудилась еще — холодной воды выпила…
— Господи боже мой…— отнимая от глаз платок и вытирая им нос, проговорила жена, невидяще глядя в пустоту перед собой.— Остео… ой, ведь не выговоришь даже… Никогда раньше ни о чем подобном не слышала…
— Все мы, Мария Сергеевна, о чем-либо когда-нибудь узнаем впервые.
Усмешка у Виссариона была кривой. Он разнял руки, опустил их, сжав в кулаки, и тут же поднял снова, снова сцепил в замок.— В общем, Емельян Аристархович, срочная операция, вскрыли ей там сейчас ногу, чистят кость…
Он замолчал, молчала и Маша, н Евлампьев тоже не чувствовал в себе сил сказать хоть слово. Так прошло полминуты, минута…
— Вот как… вот как…— смог наконец выговорить Евлампьев.
И только. Опять настало молчание, и в этом молчании до слуха Евлампьева донесся птичий весенний гомон в голых еще ветвях деревьев, разбросанно, поодиночке стоявших там и сям по газону. «Го-мон» — какое слово хорошее, подумалось ему, и тут же он ужаснулся: о чем он думает! Он сглотнул набежавшую в рот тягучую, словно бы жесткую слюну и, преодолевая себя, спросил:
— А где же Елена?
— Она сейчас домой пошла,-отозвался Виссарион и взглянул в сторону ворог, через которые только что вошел Евлампьев.
— Переодеться. Ей обещали разрешить возле Ксюши дежурить. У Ксюши, Емельян Аристархович, очень неважное состояние: прошлую ночь она ни минуты не спала.
— Ага, ага…— бессмысленно сказал Евлампьев и сел на скамейку рядом с Машей.
— Господи боже мой…—снова проговорила Маша изнеможенно, швыркая носом.
Евлампьев взял ее руку в свою.
— Ничего, ничего, Машенька… ничего,— поглаживая ей руку, сказал он.— Ничего… раз делают операцию… все будет ничего, уж кто-кто, а хирурги свое дело знают… Ничего, Саня, ничего… посмотрел он на