— Летит! — отозвался Лихорабов.— А прилетел — и вались перед ней на колени, ложись под нее, ковыряйся и запасных деталей не достанешь. Нет, мужики, лучше я сяду в поезд, и он меня куда надо доставит.

— Ну, Емельян Аристархыч — человек другого времени, — теперь уже даже не взглядывая на Евлампьева, сказал Молочаев,— он — понятно, а ты-то что? По нынешним-то временам, по нынешней-то жизни — и без машины?

Лихорабов что-то ответил — Евлампьев уже не слушал. «Да ладно, бог с ним, с Молочаевым,подумал он. Что обижаться… действительно другого времени… А конструктор хороший… высшего класса конструктор…»

— Ладно, простите некурящего, что забрел в вашу компанию, — сказал он, покивал всем с извиняющейся улыбкой и пошел с лестницы в коридор, к бюро.

Он не успел взяться за ручку — дверь распахнулась, больно ударив его по пальцам, и он чуть не столкнулся с девочкой-техником, на столе у которой стоял телефон, ближайший в зале от его рабочего места. Они отпрянули друг от друга, и девочка, ойкнув, приложив руку к груди, произнесла торопливо:

— А я за вами как раз. Вам жена звонит, попросила найти, что-то у нее срочное.

Сердце у Евлампьева остановилось — и заработало жаркими тяжелыми толчками.

— Да, Маша? — задыхаясь, проговорил он, подбегая к телефону и хватая лежащую на столе трубку.

Жена плакала.

— Ксюшу в больницу увезли…— сквозь слезы, глотая слова, так что Евлампьев еле-еле понял ее, сказала она.Врача все нет и нет, а время уже сколько… Лена вызвала «скорую», «скорая» приехала — и сразу в больницу… у нее, сказали, не ОРЗ вовсе, а скорее всего ревматическая атака, надо кардиограмму делать… У Ксюши-то с утра еще, оказывается — Лена нам забыла сказать,нога болит, сильнее все и сильнее… Ой, подожди, я не могу совсем…швыркнув носом, простонала она, и Евлампьев услышал, как стукнулась о стену раз, и другой, и третий повисшая на проводе трубка.

Ревматическая атака… господи боже, что же это такое?.. это ведь с сердцем… температура сорок… насколько же это опасно?..

Девочка-техник с испугом смотрела на него снизу, со своего стула, он её не замечал.

— Алё, Леня, слушаешь меня? — сказала наконец в трубке Маша. Голос у нее сейчас был ровный, только «алло» она произнесла без обычного своего ясного, четкого выговаривания каждого звука.

— Да-да, Маш, да, — торопливо откликнулся Евлампьев.

— Собственно, вот и все,— сказала она.— Лена мне это в подробностях передавала: как собралась, как поехали… а суть вот, собственно, и вся… Я сейчас к ней поеду… ну, чтобы побыть с ней, у нее сейчас состояние какое, понимаешь…

Евлампьев положил трубку на рычаг и какое-то время стоял, не двигаясь, глядя в одну точку и ничего не видя.

— Случилось что-то? — спросила снизу девочка-техник.

Евлампьев вздрогнул.

— А? — переспросил он, взглядывая на нее, и до него дошел смысл вопроса.— Да-а… Внучка заболела…

У девочки было сострадающее, участливое лицо. Но что она понимает — сама еше ребенок, считай.

Евлампьев прошел на свое место, сел за стол в минут десять сидел, то перекладывая с места на место четвертушки тетрадных листов с расчетами, то глядя в глубь заставленного кульманами зала, сердце мало-помалу стало биться медленнее и тише, и он встал, перевел дыхание, достал из ящика готовальню, открыл ее, положил в желобок под доской циркуль с «балеринкой».

«Ну что ж‚ проговорил он про себя,ну что ж.. Надо ведь работать… как же иначе…»

Трамвай был переполнен. Сколько Евлампьев помнил, он всегда в эту пору бывал переполнен: плотно забитый проход, утрамбованные входные площадки, выпирающие наружу из дверей спины — сейчас это стало называться час пик. Конец, в общем, рабочего дня…

Его самого хлынувшая в раскрывшиеся двери толпа внесла в середину вагона, места не досталось, ну да это уже было не самое страшное — главное, попал внутрь.

Его обернуло лицом в сторону завода — и за окнами бежал привычный, все тот же почти, что и сорок с лишним лет назад, пейзаж: забор, забор, забор за реденькой полосой оставленного невырубленным сосняка, дощатый, черный от ветров ин дождей, и лишь в тех местах, где обвалился или совсем прогнил, замененный пупырчатыми бетонными секциями. Сосны давно уже не росли, верхушки их обглодало дымом, и каждое дерево было словно бы увенчано корявой разлапой короной.

Евлампьев любил именно эту сторону пути: облик той, другой, все минувшие годы потихоньку-помаленьку, незаметно-незаметно менялся, пока от прежнего ничего не осталось — был пустырь, потом сады, потом снова пустырь, и наконец все застроилось жилыми домами,сторона же завода напоминала о молодости, о тебе, двадцатилетнем почти, когда все было впереди, вольно, просторно, крепко и ясно…

По дороге рядом с трамвайным путем, обгоняя трамвай, тяжело шлепая шинами, прокатнл троллейбус. Елена, та ездила всегда, и к ним, и от них, троллейбусом — что от троллейбусной остановки, что от трамвайной до ее дома было одинаково, и она предпочитала безрельсовый транспорт. Но Евлампьеву на трамвае казалось удобнее, спокойнее, троллейбусную линию провели где-то лишь году в шестьдесят пятом, и он к ней так окончательно и не привык.

Остановки за три до вокзала трамвай начал разгружаться, к вокзалу подошел почти пустой и от вокзала снова начал заполняться. Евлампьев сел. Проплыл мимо дом, в котором жили сестра Галя с Федором, толстостенный, с высокими окнами, с лепными балконами и башенками наверху, году в пятьдесят пятом, кажется, его построили, «сталинского» еще стиля. У Елены квартира почти в таком же. Без башенок уже и без лепки, но еще с высокими потолками, а это-то и главное. Хорошая квартира… Жаль, конечно, что тогда она не захотела жить вместе, настояла разменять прежнюю квартиру, но, живи вместе, она бы; конечно, не сумела так быстро получить нынешнюю: все-таки за то, что ей давали эту двухкомнатную, она отдавала свою однокомнатную. Хорошая квартира… Если б еще только телефон.

Трамвай уже миновал зданне горисполкома с долгим бронзовым шпилем, завернул, громыхал мимо первого послевоенного «высотного» здания в городе, девятиэтажного «Дома быта», выстроенного где-то. в самом начале шестидесятых, и Евлампьев слохватился, что скоро ему уже сходить. Он поднялся, стал пруталкиваться к выходу и к нужной остановке как раз достиг его.

Дверь открыл Виссарион. Глаза у него были красные, с опухшими веками, сегодня он, видимо, не брился — на щеках серо и