– Вы не с можете быть одни в палатке на палубе, – сказала она.

Эодан слышал, как перехватило дыхание у Викки, но она ничего не сказала.

Солнце садилось куда-то за Геркулесовыми Столбами. Со стороны Азии вставала почти полная луна. Люди ложились спать; Эодан слышал, как один молодой гребец сказал, что день был тяжелый. Вскоре на палубе была только вахта: впередсмотрящий на носу и еще один в вороньем гнезде, рулевой и Деметрий на юте; двое дежурных дремали у гакаборта.

Фрина сказала Эодану:

– Ты что, совсем не будешь спать?

– Пока меня не сменит Тьёрр, – ответил он. – Ты бы доверяла капитану?

– Я могу присматривать за ним и позвать на помощь, если…

Эодан сухо улыбнулся.

– Спасибо, Фрина. Но в этом нет необходимости. Может быть, позже. Думаю, сейчас мы немного посмотрим на луну.

– О! – Греческая девушка была белым пятном на фоне ночи; она казалась очень маленькой в свинцовом кольце моря. Голова ее поникла. – О, я понимаю. Спокойной ночи, Эодан.

– Спокойной ночи.

Он смотрел, как она идет к свой палатке.

Викка стояла у поручня на левом борту. Ее распущенные волосы слегка колебались на ветру. Эодану показалось, что он все еще видит их золотистый оттенок. Но в целом луна превратила ее в серебро и туман; она казалась не вполне реальной. Но тени накрыли изгибы ее тела, где трепетало ее разорванное платье. Эодан почувствовал сильные тяжелые удары в висках.

Он подошел к ней, и они стояли рядом, глядя на восток. Луна слепила глаза и образовала дрожащий мостик на темной блестящей воде. На фоне яркой луны наверху, в фиолетово-синей ночи, видно немного звезд. Море шептало, гудел низко ветер, свистел форштевень и громко говорили балки.

– Я не ожидал этого, – сказал наконец Эодан, потому что она не собиралась говорить, а он не мог найти лучших слов. – Получить собственный корабль!

– Мы очень рисковали, – ответила она, глядя прямо перед собой. Ее руки, которые он помнил – как прекрасная женская рука, когда лежит рядом с грубой волосатой лапой мужчины! – сжимали поручень. – Это моя вина. Если бы в полдень я не подвела тебя…

– Как римлянин добрался до двери? – спросил он. – Ты могла позвать меня или по крайней мере ударить его мечом, когда он был возле тебя…

– Я пыталась, – ответила она. – Но когда он двинулся, медленно, неторопливо, все время разговаривая со мной… он был так весел, он читал мне стихи… и я не хотела… – Она взялась руками за голову, блеснули ее зубы, она хрипло сказала: – Если бы я напала на него, разве не все мы были бы обречены? Если бы я это сделала, нас бы точно ждала смерть. Я слишком долго ждала, вот и все … я неверно рассчитала время и слишком долго ждала!

– Ты могла предупредить его, чтобы он больше не приближался.

– Он все время говорил… эти его стихи… у меня не было возможности…

– Ты не хотела прерывать его! – воскликнул Эодан. – Разве не так? Он пел тебе песню о твоих глазах или губах и улыбался тебе. И ты не хотела нарушать это очарование чем-нибудь таким грубым, как предупреждение. Так он использовал тебя?

Она опустила голову. Вцепилась в поручень и изо всех сил старалась не закричать.

Эодан какое-то время расхаживал взад и вперед. Из воды выпрыгнул дельфин, играя с лунным лучом. Когда плывешь по ветру, он почти на ощущается, как будто парус над головой вобрал его в себя. Повернувшись к Викке, Эодан ощутил только теплое легкое дуновение. Прекрасная ночь, подумал он, ночь, когда Силы становятся нежными.

В такую ночь хорошо нести любимую на руках в дом.

Наконец Эодан устало сказал – он не мог себе представить, что в костях человека может быть столько усталости:

– Да. Я слышал кое-что об этих южанах. Они более искусны и изящны, чем мы. Они могут говорить о мудрости, раскрывая при этом само небо, и мудрость их как солнце, которое светит на быстрый ручей, и их стихи способны вырвать сердце из груди, а их руки придают дереву и металлу такую форму, что они кажутся живыми; любовь – это тоже искусство, с тысячами своих радостей, о которых мы, тяжеловесные северяне, даже не мечтаем. Да, я все это видел сам, и было бы глупо считать, что ты этого не видишь. – Он подошел к ней и положил руки ей на талию. – Ты неравнодушна к Флавию?

– Не знаю, – прошептала она.

– Но ты для него – удовольствие на несколько месяцев! – воскликнул Эодан. Голос его дрожал.

– Он клялся, что это не так. – Она сжала руки, поворачивала голову так, словно пыталась сбежать. – Я не знаю, Эодан, наверно, на меня наложили заклятие – но он сказал, что вырвет меня из темноты колдунов и богов, перенесет в солнечный мир, где живут только люди – не знаю! – Она высвободилась, повернулась и посмотрела ему в лицо. – Разве ты не можешь понять, Эоден? Ты дорог мне, но и он тоже! И поэтому я обесчещена. Не в том дело, что я, пленница, лежала с ним. А вот в этом!

Эодан опустил руки.

– И ты по-прежнему не равнодушна к нему?

– Я сказала тебе, что не знаю. – Она слепо смотрела на море. – Ты все слышал. Думай, что хочешь.

– Можешь оставаться в каюте, – сказал он.

Он хотел произнести это мягко, но слова прозвучали равнодушно.

Она убежала, и он слышал, как за ней закрылась дверь каюты.

Много времени спустя он посмотрел на небо, нашел Полярную звезду и определил ее положение относительно освещенного луной следа корабля. Насколько он мог судить, они шли по верному курсу.

XI

Сильный ветер нес их к западному концу Сицилии, и особой работы на борту не было. Время от времени встречались другие корабли; в этом море большое движение. Эодан, чей рост и акцент не позволяли принять его за жителя Италии, последовал совету Фрины и объяснял, что он галл и направляется из Массилии в Аполлонию [Крупнейший греческий порт на территории современной Албании. – Прим. пер.], после чего они уходили за милосердный горизонт.

Первый день кое-как прошел. Эодан занимался делами с Тьёрром и пытался научиться кое-чему из морского дела у мрачного Деметрия. Он не разговаривал с Флавием; когда кимвр выходил на палубу, римлянин оставался на баке. Викка не выходила из каюты, жалуясь на болезнь от волнения на море. Эодану раньше никогда не приходило в голосу, что болезнь может быть благодеянием.

– Оставайся