Да, в тот вечер дома у Валерика создавалось новое. Вдоль стены сидели трое дворовых в масках птиц. Валерик смотрел на них и ржал. Его забавляло придуманное.

– Вы слышали когда-нибудь о визионерском театре?

Птицы отрицательно покрутили головами.

– Короче, как меня срубит здесь, начинайте летать. Просто по комнате ходите и руками машите, крылья, типа, изображайте. На меня не обращайте никакого внимания. Ясно?

Птицы покивали.

– Ну и сладко, – Валерик захохотал.

Валерик выключил свет. Фонари с улицы дали свое свечение для комнаты. Валерик встал на колени перед светом, с широкой улыбкой начал вглядываться в него. Показалось, что он мерцает, меняется, идет неправильно, не прямо, проходит через общую шероховатость воздуха. Затем по бокам, даже около стен стало ничего не видно. Мутно, скомкано. А вскоре все зазвенело и этот свет упал прямо в голову, свалил Валерика на пол.

Валерик прижался к полу левым виском.

– Как тепло, как тепло, – прошептал он. – Какая теплая осень.

Издалека, из бесконечной дали раздались звуки поезда. Оттуда-оттуда. Никто не ждет поезда? Он сейчас уже появится, остановится своею тяжестью, без окон и дверей, раскроет всего себя для новых пассажиров.

Валерик помчался по железной дороге в привычном направлении, в привычной географии и ощущениях. Эти места он знал не хуже, чем тропки во дворе. Головная боль страшна, пока к ней не привыкнешь, пока не начнешь пить внутренний головной сок, который по капелькам проливается внутри. Тогда сладко и во рту, и во всем теле. Разрывающаяся голова поит тело своим соком. Как проводница в поезде. Чай с лимоном, кофе с сахаром. Пейте, пейте, вкусно, бесплатно, отвлекает, радует.

Важно синхронизировать железнодорожные стуки, звон рельсов с внутренним биением, с пульсацией телесности. Уже ничего не прошепчешь: рот вязкий, слюна не там. Остается дождаться выброса в плотное пространство.

Выброс вышел спокойным, плавным. Все видимое сменилось черными скользкими стенами, запутанными рельсами внутри, и вовне, и везде. Рельсы – нервные нитки, запутанные, переплетенные.

Можно сидеть в черной яме, там есть уют. Пространство нового уюта, новый дом. Рельсы рвутся, склеиваются, играют, болтаются, но это не имеет уже никакого значения. В новом доме за этим можно безболезненно и спокойно наблюдать. Черные скользкие стенки можно даже трогать, но только взглядом, взгляд там вполне дает осязание.

В один момент сменились краски, по скользким стенам пошли капли. Над, и под, и с боков, и изнутри появились черные клювы, затем глаза и крылья. Птицы окружили собой все видимое и ощущаемое, принялись ковырять запутанные рельсы, словно распутывая их как клубки, как нитки. Они подчинили себе всю остаточную телесность, выдавили сладость соков из поезда.

Осталось лишь расслабить всю чувствительность и сознательность, отдать себя на поедание. Сжирают и сжирают, сжирают и нормально.

Вот оно, вневременное безразличие, отсутствие жалости к себе, спокойствие и тишина. Стенки стали меняться, белые пятна проступили, заполнили, превратились в мутный жидкий и слегка дрожащий фон. Это все вошло внутрь, слилось с последним самопониманием, вырвало в легкость. Легкость пришла с изменением, с чистотой. Показалось даже, что снова осознается тело, ум, сознание, мысли, все как раньше, только уже в безграничных тонах, уже в безусловном. Валерик вошел в светлое и яркое.

Собственно, осенняя жизнь спокойна. У подъездов сидят дворовые. Они похожи на птиц без всяких масок – просто по телу, поведению. Они сидят и смотрят в будущие изменения. Завтра будет дождь, а через пару недель выпадет снег. Осенью там нормально.

В комнате около стены валялись маски. Отец сидел над Валериком. По его грубому лицу, перетертому жизнью, шли слезы. Он держал ладошки Валерика в своих ладошках, что-то напевал. Он пел ему песню, которой укладывал его спать в детстве.

– Воробушек мой, я со всеми договорился. Тебя берут к нам на работу, будем с тобой ходить по рельсам стучать, проверять, все ли в порядке. Работа ответственная, не так проверишь, поезд не проедет или вообще сорвется, надо все проверять с отдачей. Я тебе хорошую куртку подобрал. Посмотри, настоящая, рабочая. Будем просыпаться рано, уходить еще в темноте, в холодной темноте бродить, искать, звенеть рельсами.

Валерик открыл глаза, улыбнулся отцу.

– На железку ведь сложно устроиться. Как у тебя получилось?

– А вот, договорился. Я человек опытный, авторитетный. Пришел и поставил им условия. Отдохнешь, и возьмемся. Будем работать по-настоящему, тяжело. Только не уходи больше. Хорошо?

– Хорошо.

Отец помог встать Валерику. Валерик надел рабочую куртку, подошел к зеркалу, радостно рассмеялся. Оранжевая спецовка, четкая. В такой становишься частью индустрии, большого человеческого ожидания, чувствуешь себя нормально.

Ягоды

– Что ты сидишь и скалишься, как аспид, что у тебя нос такой тонкий и глаза хитрые?

– Я тебе обещал рассказать о ягодах. Что такой нервный?

– Предъязвенное состояние. Сказали, если буду так дальше жить, то заработаю язву. Так дальше жить – это есть столько обезболивающих колес. Колеса разъели желудок. А еще мне нельзя аминазин и некоторые другие нейролептики. Если уж без них никак, то можно внутривенно, чтобы в крови растворялось сразу, не через желудок. Но если через иглу, то больно ведь, а я боюсь боли – даже не боли, а ее предвкушения, впадаю в панику, трясусь, дергаюсь, и чем больше дергаюсь, тем сложнее вкалывать. Ну и вообще, осознание, что по всей твоей крови плывет жидкая херня, несущая сознание в ватную комнату, не очень как-то. Кстати, если есть бабло, то всякие жесткие нейролептики заменяют на заграничные, из белых баночек. Как-то раз дали вместо галоперидола немецкие колеса, аккуратные, гладкие. Укладывают плавно, приятно, мягко, дают яркие и интересные сны, и на утро нет послевкусия жесткости.

– Я тебе обещал рассказать о ягодах.

– Был у нас один кекс. Ходил-бродил по дворам, приключений искал. Нашел. Прихватили его в подворотне, на бабосы поставили. Пришел нервным, дерганым. Спрашиваем, что случилось, а он трясется, запинается. Да шпана прихватила, ничего серьезного. Он спросил, нет ли чем приглушить страх. У одного было полмарки, дал. И вот спустя пару часов он сидел за шкафом, сотрясался от шорохов: ему казалось, что за ним выехали спецслужбы на спецмашине, боялся в окно посмотреть – а вдруг птицы заметят? Накидали ему тогда аминазина – корешок с дурходки скинул. Слышали раньше, что аминазин кислоту съедает. И что?