Милашевича, хоть и не выдержавшая роли опоры для своего создателя, обосновывает значение провинции в дискурсе национализма. С этой точки зрения она одновременно воплощает и критически осмысливает основы современного культурного мифа о провинции. Провинциальная Россия выступает контрастом к деградирующим прозападным столицам – как обитель чистоты и природы, оплот национальных традиций. Все эти черты провинциального мифа нашли отражение в литературных произведениях, фильмах и популярных СМИ последних лет. В целом они отражают атмосферу ностальгии, присущую постсоветской культуре. Провинция тоже стала объектом ностальгии, воплощающей в себе «тоску по замедленным ритмам прошлого, по преемственности, социальной сплоченности и традициям» [Воуш 2001: 16]. Милашевич размышляет о склонности провинции к гиперкомпенсации своей провинциальности, вследствие чего она доводит заимствованные из центра идеи до гротеска, превращая фантазию в реальность и, что еще важнее, возвращая эту реальность миру уже как некую силу, способную породить реальные перемены:

Провинциальная почва питательна для утопии – уж это Милашевич знал. Это от нас приходят мечтатели с растравленными до красноты глазами, со зрачками, устремленными вдаль, это наши виденья носятся над страной и миром, как смутные сны. Другим не до того, они все заняты подручными делами… Но главное, мы, не в пример другим, не задерживаемся на бессильных видениях, а рвемся без промедления их воплотить. И если, говорят нам, для этого не обойтись без переделки самой человеческой природы – что ж, кто-то у нас и над этим готов подумать. У нас и новые люди раньше появятся – надо внимательней посмотреть вокруг… У нас, у нас проклевываются ростки всей грядущей цивилизации [Харитонов 1992].

Нельзя не заметить в размышлениях Милашевича отзвук дискурса «Россия как спаситель». Лучше всего сформулированный в «Пушкинской речи» Достоевского, однако известный задолго до нее образ России как аутсайдера, которому суждено спасти мир, и сопутствующая ему трансформация – в соответствии с логикой ресентимента – отсталости в превосходство проявляется с особой настойчивостью в периоды революционных преобразований. Этот образ весьма актуален для современной патриотической риторики. В «Линиях судьбы», как и во многих современных произведениях, оппозиция «Россия – провинция» заменяет оппозицию «Россия – Запад», однако строится по той же логике: спаситель необходим не Европе, а России, и эта роль отводится провинции. В этом культурном контексте легко понять, чем роман, исследующий историю России через призму провинциального топоса, мог привлечь участников дискурса о национальной идентичности России и ее положении по отношению к Западу.

Роман «Линии судьбы» стал предшественником этого дискурса и независимым исследованием его ключевых вопросов. Читаемый на фоне современных трансформаций провинциального топоса, он демонстрирует подход, при котором они освещают друг друга с разных сторон: поднимает, исследует и, по сути, деконструирует одну за другой идеи, имеющие центральное значение для привилегированного положения провинций в современном российском культурном дискурсе. Харитонов позиционирует провинциальный топос как предмет серьезного размышления, хоть и не высказывается впрямую о тех идеологических вопросах, которые обеспечили провинции столь важную роль в постсоветском стремлении России к экономической независимости, а также к выраженной культурной идентичности и новому, мирному проявлению патриотизма. Роман не только тщательно развивает эти темы, но и обличает их в лучшем случае как идеологически ангажированные, а в худшем – как инструменты самообмана.

Для исторического прочтения антиисторической провинциальной философии Милашевича приходится привлечь голос из центра – голос московского литературоведа. «Но вот что учитывал Милашевич, – одобрительно замечает ученый, – что правоту высоких умов нельзя при этом применять к человечеству». Однако эта провинциальная философия, «кстати – мечта и замах любой революции» [Харитонов 1992], вполне способна удовлетворить подавляющее большинство. Постсоветское воспевание провинции, в которое влились, хоть и непреднамеренно, «Линии судьбы», вызвано стимулом, лежащим в основе любых идеологических построений: объяснить меняющиеся исторические реалии, представить их в форме, удовлетворяющей потребность большинства в комфорте и стабильности. Подобно попыткам (безуспешным) Милашевича создать реальность на основе своих идеализированных концепций, провинциальный дискурс служит инструментом создания постсоветской российской национальной идеи из тех элементов мифа, которые оказываются ближе всего широкой публике. Каким бы здоровым ни было желание возродить и заново открыть для себя национальную традицию, роман Харитонова раскрывает и другую функцию провинциального дискурса – тактику выживания, построенную на самообмане в национальном масштабе.

Устойчивые атрибуты провинции в российском культурном дискурсе – удаленность, неторопливость, отсталость, недостаток утонченности, экономических и культурных ресурсов, тенденция находить смысл вовне – в современном социологическом дискурсе русской национальной идентичности подвергаются переоценке. Научный дискурс 2000-х годов изобилует размышлениями на эту тему, которые можно охарактеризовать как апологию провинции и резюмировать следующим образом: «провинция не нуждается в апологии». Как и следовало ожидать, большинство материалов такого рода можно найти в сборниках статей и трудах конференций, издаваемых провинциальными университетами. Ученые из Нижнего Новгорода, Пензы, Ульяновска и Твери с очевидным единодушием осознают изменения в провинциальном (само)восприятии. Их риторика звучит неакадемически поэтично и в то же время безапелляционно:

Словом, в любом случае провинция оказывается рассудительней, спокойней столицы, и эту черту часто и не совсем точно принимают за ее пассивность. Конечно, провинция – не «очаг» культуры, полный, как столица, огня и золы (праха), отчего то обжигающий, то удушающий продуктами горения. Провинция отличается чистотой и холодом зеркала, которое все же светит и даже чуточку греет. Но дело не только и не столько в интенсивности этого отраженного огня. Этот огонь – отражение двух светил, двух солнц – исконно архаичного (лесного) и унаследовавшего архаику, ставшего не архе-древним, а архе-главным столичного. Столица вбирает лес в себя, сжигая его в своей топке. Провинция греется то от одного, то от другого костра, то от обоих вместе, и потому в ней не жарко, но тепло, не ослепительно, но светло [Кислов, Шапко 2000: 120].

В самом романе Харитонова встречаются аналогичные высказывания, столь же субъективные и эмоциональные, хотя там это выглядит более уместно, как в следующем примере: «…В провинции быт становится бытием. Именно потому, что он не устроен и в сущности ужасен, из него, глядишь, рождается мечта о мгновенной ослепительной вспышке, которая все изменит и всем осветит путь» [Харитонов 1994: 153]. Пафос этих высказываний основан на идее о провинции как о родине будущего России, источнике ее жизнеобеспечения и месте, где отсталость становится залогом величия, которое «осветит путь». Харитонов делает этот пафос объектом рефлексии и анализа, элементом деструктурируемого культурного мифа о провинции. Современные ученые представляют реконфигурацию провинциального мифа как свершившийся факт в более широком дискурсе русского национализма.

Поскольку они делают упор на идее провинции как хранилища национальной традиции, их апология провинции входит в дискурс национальной идентичности.